Любовь и ненависть
Шрифт:
которым я вместе учился.
На дворе морозило. Под ногами звонко скрипел снег.
Блеклые звезды не мерцали, а казались застывшими
блестками-снежинками, освещенными таинственным светом
невидимой луны. В домах топили печи, и дым тянулся вверх
прямыми неподвижными столбами, подпиравшими небо, где
украдкой скользнул луч прожектора. Я посмотрел вверх и сразу
понял свою ошибку. Это был не луч прожектора. Это было
северное
краса Заполярья, никогда не перестающая волновать даже
здешних старожилов.
Сверкнув сначала маленьким игривым солнечным
зайчиком, оно вдруг выросло, приобрело совершенно иную,
уже совсем определенную форму громадной ленты, сотканной
из миллиардов светящихся различным светом иголок. И лента
эта извивалась змеей, переливалась невиданными оттенками,
подчиняясь какому-то очень правильному и красивому ритму.
Казалось, каждая иголочка в отдельности двигалась по
горизонту, но двигалась не в беспорядке, а в строгом
соответствии с движением других, таких же светящихся
сказочным светом искорок-иголок. Мне подумалось, что вот
такое дивное явление во всей его натуральной величавой
красоте нигде не увидишь: ни в Москве, ни в Крыму, а только
здесь, на Севере. Можно, конечно, написать на холсте нечто
подобное, можно заснять в кино, но это все же будет лишь
слабая копия, весьма далекая от неповторимого оригинала.
Я любовался, как в детстве любовался когда-то радугой,
хотя то были просто застывшие и уже знакомые, не однажды
виданные мною краски. А этих я не встречал в жизни - с
такими оттенками, подвижные, игристые.
Раньше меня нисколько не беспокоили моя некрасивая
внешность, грубые, неуклюжие манеры. Теперь мне все чаще
приходилось досадовать на самого себя.
Так я думал теперь, глядя на два круглых белых фонаря у
входа в клуб офицеров. Оттуда доносилась музыка. На афише
большими буквами только одно слово: "ТАНЦЫ".
А может, зайти? А вдруг она там, ведь сегодня у меня
день сюрпризов. И северное сияние, говорят, светит на
счастье.
Впрочем, кто это она?
Однажды здесь, в Завирухе, - это было тоже на танцах - я
увидел девушку, на которую нельзя было не обратить
внимания. Она выделялась из всех. И что удивительно, ничем
не напоминала Ирину, напротив - полная противоположность
ей. Черная пышная коса, тонкие неправильные, но очень
милые черты лица, большой лоб, небольшой рот. Вот и все,
что запомнилось. Она была
плотней.
Не танцевала. Стояла у стены и кому-то с легкой
безобидной издевкой улыбалась. Казалась очень
молоденькой, лет восемнадцати, а может, и того меньше.
Исчезла неожиданно. Больше я ее не видел, хотя
встретиться в нашей Завирухе не мудрено - это не Ленинград.
Мне хотелось встретить ее еще. Но тщетно. Первое время я не
то чтобы зачастил в клуб офицеров, но бывал там чаще
обычного. А потом решил: это, очевидно, дочь какого-нибудь
офицера, приезжала на время и снова улетела в теплые края.
Да к тому же совсем еще ребенок.
На этот раз ее не оказалось на танцах, и я, побыв там
недолго, пошел на корабль.
Вестовой подал мне письмо. Это был новый сюрприз.
Письмо от земляков Богдана Козачины, в котором не очень
грамотно и очень неясно излагалась жалоба на старшину
второй статьи. Чем-то он обидел своих земляков во время
отпуска и "опозорил высокое звание советского моряка". Под
письмом стояли четыре каракули, долженствующие
обозначать подписи жалобщиков. Ни одну из них невозможно
было разобрать.
Ох уж этот Козачина! Что он там мог накуролесить?
Вызвал его.
– Вы докладывали, что отпуск провели без замечаний?
– Так точно. - Взгляд откровенный, совсем не
плутоватый, но немного озадаченный.
– А в селе с земляками никаких инцидентов не было?
– Инцидентов? Никаких, честное слово, товарищ
командир, можете кого угодно спросить.
– А как понимать вот это?
– Я подал ему письмо.
Он быстро пробежал его, добродушно рассмеялся,
облизав языком крупные губы, сказал совсем не оправдываясь
и успокоившись:
– Это так. По злобе Юрка Стадник написал. Его работа.
– Значит, что-то было?
– Да ничего не было, товарищ командир. Я им о флоте
рассказывал - о Струнове, потом еще случай, а они не верят,
говорят "заливаю". Это про корабль, когда он попадает носом и
кормой на гребни волн и ломается под собственной тяжестью.
Был же такой случай?
Он жестикулировал и морщил переносье, а в глазах
играли лукавые огоньки. Но я спросил по-прежнему строго:
– И что же?
– Они не верят, а сами слушают с интересом. Придешь в
колхозный клуб, ребята пристанут: сочини что-нибудь, уж
больно у тебя все складно получается, как в книжке. Меня зло