Любовь и ненависть
Шрифт:
Смуглолицый юноша направился по дорожке сада к калитке, а
я замешкался около кустов акации, поджидая девушку, и
услышал, как контр-адмирал Инофатьев нахваливал сына:
– Парень вообще способный, да вот учился неровно.
Характер у него увлекающийся: за все берется и
разбрасывается. Хочет объять необъятное.
– А как школу окончил?
– спросил Дмитрий Федорович
напрямую.
Этот вопрос и меня очень интересовал, поэтому я не
спешил
фотоаппаратом в руке, тоже задержалась на минуту: думаю,
что и ей хотелось знать, как учился этот красивый юноша.
– Да вообще неплохо. Есть пятерки, четверки и одна
тройка, по математике. Знаешь, есть такие нелюбимые
предметы, - добавил контр-адмирал. Мне показалось, что в его
голосе звучала какая-то нехорошая настойчивость.
Море было рядом, сразу за дачей. Оказывается, я
слышал именно его глухой и равномерный шум еще в машине,
но по неопытности принял его за гомон высоких сосен,
стоящих у берега узкой полоской.
Оно открылось нам сразу, белесое, дымчатое, искристое
от лучей заходящего солнца и совсем не такое, каким
представлял я его по картинам. Море было очень живое и
одушевленное - необозримо просторное и вечное, как мир, как
вселенная...
Я прошел на самую кромку влажной гальки, намытой
волной, с жадностью начал вдыхать новый для меня приятно
солоноватый воздух. Мне хотелось крикнуть, перефразируя
Пушкина: "Здравствуй, свободная стихия! Ты в первый раз
передо мной катишь волны голубые и блещешь гордою
красой". Но я не сделал этого, стесняясь своих спутников,
которым до меня, казалось, и дела не было. Юноша
оживленно разговаривал с дочерью адмирала. Из их разговора
я понял, что девушка через год кончает десятый класс и
намерена поступить в медицинский институт. Впрочем, я не
особенно вслушивался в их разговор, поглощенный новыми
для меня впечатлениями.
Я сел на большой камень, уперся локтями в колени и
долго смотрел в сверкающий багровый горизонт, туда, куда
падало солнце. Мне показалось, что шум прибоя становится
все тише и тише. Я обернулся, взглянул на верхушки сосен - в
них не видно было ни малейшего движения. Казалось, они
замерли и вместе со мной прислушивались к утихающим
вздохам моря, засмотрелись на то, как солнце падает в пучину.
Я невольно вздрогнул: это дочь адмирала Пряхина
подкралась ко мне и внезапно щелкнула фотоаппаратом. Глаза
ее излучали счастье и озорство. Она была переполнена
хорошим задором.
– Давайте фотографироваться; -
–
Сначала я вас вдвоем сниму. Потом Андрюша снимет меня с
Маратом, потом Марат - Андрюшу со мной.
Немного удивленный и обрадованный тем, что девушка
назвала меня как-то по-домашнему, Андрюшей, я признался,
что никогда еще не держал в руках фотоаппарата. Мне
объяснили, что это совсем просто, навели, настроили,
оставалось только нажать кнопку, что я и сделал.
Сверху послышался голос адмирала Пряхина: звали нас.
Ира и Марат пошли на зов, я же остался на камне У самого
обрыва: мне жаль было так быстро расставаться с морем.
Марат и Ира уже поднялись на гору. Я снова услышал
голос адмирала:
– А где же Ясенев?
– Там, у моря, сидит, - с готовностью ответил Марат.
– Кликните его, пора к столу.
– Мы звали. Он не слышит: морем увлекся, - весело
щебетала Ира.
– Что значит не слышит? - с поддельной строгостью
заговорил адмирал Инофатьев.
– Скажите - адмирал приказал.
Я встал с камня и по крутым ступенькам, выдолбленным
в глиняном обрыве, стал подниматься в гору. Ира и Марат шли
мне навстречу, они были еще наверху, невидимые мной, но
приглушенные голоса их долетали до моего слуха.
– Странный он, смешной, - простодушно говорила Ира,
очевидно, в мой адрес.
– Вот не нахожу, - добродушно возразил Марат и
прибавил: - И, наверное, способный.
Мне стало не по себе, захотелось сию же минуту уехать в
Ленинград.
– Курсант Ясенев, вы что ж это отстаете от коллектива?
–
пожурил меня адмирал Пряхин.
– Загляделся... на море, - неловко пытался оправдаться
я.
– Море, друг мой, не картина Айвазовского, на него не
заглядываются, - мягко поучал Пряхин.
– На картине оно совсем не такое, - робко заметил я и в
замешательстве оглянулся.
Пряхин остановился, обернулся к морю. Солнце,
багровое, сочное, подожгло западную сторону неба и теперь
купалось в позолоченных им же волнах. Пряхин, сняв фуражку,
постоял молча минуты две - я не видел его лица, - затем
повернулся ко мне и задумчиво сказал:
– Ты, пожалуй, прав: на картинах такого моря нет.
– Он
надел фуражку, застегнул пуговицы белого кителя, добавил уже
другим, деловым тоном: - А теперь пойдем перекусим.
Я наотрез отказался, сказав, что мне надо уезжать.
– Почему?
– он поднял удивленные глаза и нахмурился.
–