Любовь моя
Шрифт:
— И в школе мне учительница говорила, что критиковать имеет право только тот, кто может что-то лучшее противопоставить оппоненту. Но я, помнится, ответила ей затертой, затасканной фразой, мол, мы яиц не несем и вина не производим.
— …Я ей говорю: «Писательство не прощает измены себе даже с Достоевским. А ты в критики подалась. Защищая или ругая невесть кого, ты размениваешься».
Лене никак не удавалось сосредоточиться. Сознание работало фрагментарно. Тяжелая дрема то и дело захватывала ее в плен. И она смирилась в надежде на полное отключение. Она побаивалась,
*
Высокий голос Жанны, точно острый нож, прорезал щель в ватной преграде Лениного сонного отупения:
— …История похлеще детективной. Моего бывшего одноклассника-поэта в Союз писателей не принимали без видимых причин. Без объяснений отвергали его кандидатуру. Он тыр-пыр… «Не нужон!» — сказывали до тех пор, пока в Москве защиты не попросил.
— Нашел более короткую дорожку? — фыркнула Инна.
— И потом затирали: денег на издание не давали, премиями обходили. Не оповещали о встречах со столичными редакторами и писателями, на праздники, на юбилеи великих не приглашали, чтобы его не видели по телевизору, не знали, не помнили даже в своем родном городе. Но он сам настырно являлся. Его «вырезали». Такой вот обычный метод удушения. А все потому, что талантливый. Он из всего их паноптикума выделялся.
Ощутил мой одноклассник на себе в полной мере вероломство, агрессивность и просто мелкость чувств коллег. В лучшем случае безразличие. Он жаловался мне: «Эти люди перевернули мое мнение о мире творческих людей. Меня сначала обжигало непонимание, потом понимание… Я — в свои-то годы! — все еще верил в порядочность! Думал, что в мире поэзии взаимоотношения более чистые, высокие. А там столько зла, зависти, интриг! Невольно Гоголя вспомнишь. Как все это гадко…»
А я ему отвечала полушутя: «Что-то мне подсказывало, что и тут тебе не повезет. Может, тому виной застарелый внутренний трагизм в твоих черных глазах?.. Сочувствую. Подлость не забывается. У памяти о ней нет срока давности».
Инна поинтересовалась:
— Какой у него шеф? Боюсь даже предположить. Всех под себя подгребал? Так не удивил. Шеф не уславливался с ним о порядочности… Можно подумать, это первая попытка твоего школьного друга отвоевать право на достоинство. Пора бы уж настроиться… Переменчивость и текучесть образа начальника говорит о богатстве его натуры. И, тем не менее, все помыслы его о деньгах. Он въедливый или скользкий? Сложность его характера испытали на себе многие. Так? — Инна предлагала варианты и оценивающе оглядывала подругу. — Люди везде в той или иной степени одинаковые.
— Какой шеф? Да никакой! И вспоминать о нем не хочу, — разволновалась Жанна.
— Вот и выбрось его из головы, успокойся. Смени гнев на милость.
— Уже сменила.
Со стороны разговор Жанны с Инной напоминал бестолковщину. Но они прекрасно понимали друг друга. Лена, глядя на них сонно размышляла: «В любой области жизни люди бывают всякие. Некоторые, как те ружья, которые никогда не стреляют. Всегда интересны психологические наблюдения над людской
— Одноклассник говорил мне: «Придет ли другое понимание? Я удивлялся тому, как получалось, что хорошие произведения у нас все же иногда выходили в свет».
— И я ему отвечала: «Тем не менее, насколько я наслышана, ты их там здорово расшевелил, внес свежую струю».
— Книги издаются при попустительстве или при прямой поддержке руководства? — снова вторглась Инна в рассказ Жанны.
— Причем тут руководство? Люди пассивны. Сбиваются в кучки, в противоборствующие стаи, чего-то там делят, выясняют. Нет, чтобы единым фронтом, в одном направлении! — отрезала Жанна. — Собственно, ты права: многое зависит от головы организации, от его видения себя как начальника, от его целей, — добавила она, успокаиваясь.
— Интеллигентский зверинец, — привычно отреагировала Инна.
— Еще моего одноклассника обижало то, что в родном вузе — он заканчивал геологический факультет — даже в подарок не хотели брать его книги, между прочим одобренные министерством образования как методические пособия. А уж о книжках стихов для малышей вообще говорить не приходилось. Неприязненно встречала его не пишущая преподавательская братия, мол, не за свое дело взялся.
— Зависть. Не филолог, а писатель и поэт, да еще признанный «в верхах». Что тут непонятного? Наливай да пей, — примерила на неудачника свою любимую поговорку Инна.
— …Жаль что рекомендации (даже министров!) быстро глохнут без активности руководства на местах, без рекламы. Здесь приходится рассчитывать только на отдельных, небезразличных, интересующихся новыми веяниями и новой литературой библиотекарей и педагогических работников. Но в основном — очевидная истина — они консервативны. Пока раскумекают… — сказала Инна.
— Да уж с места в карьер не кидаемся, — подтвердила Аня.
— Естественно. С самоуверенностью неисправимых педантов преисполнены уважения к классикам.
— Спасибо, что не сказала «идиотов». А как же иначе? Я сама такая. В первую очередь отдаю предпочтение тому, что создано на века и изучаю тех, чьи имена на слуху. Но Ритины, Ленины и Ларисины книги я читаю детям с превеликим удовольствием и гордостью. Еще год назад имя Лены в литературе для меня ровным счетом ничего не значило, и вдруг… Глядишь, лет эдак через… пятьдесят наши подруги тоже в классики попадут.
— С твоей легкой руки? Им это не светит, — не согласилась Инна.
— Не доживут?
— Не пустят.
— Их тема будет актуальна, пока на Земле существует человечество, а ее яркое эмоциональное воплощение — до тех пор, пока человек будет оставаться Человеком.
— Хорошо сказала, — похвалила Аню Инна.
— Почему в наши библиотеки не берут художественные книги, если они изданы больше пяти лет назад? Можно подумать, что их ценность с годами уменьшается. И в Екатеринбург моя подруга посылала с тем же «успехом». А как же классика? — обиделась за современных писателей Жанна.