Любовь нам все прощает

Иголкина Леля

— Только не быстро. Хорошо?

Отмираю и поворачиваюсь к ней:

— Да-да, конечно. Задумался немного. Жень, — двигаюсь обратным ходом по зеркалам, — только будешь на это время находиться у меня в квартире. Договорились? Пойми, пожалуйста, манеж, его огромное количество игрушек, бутылки, склянки-банки… Короче, я буду дополнительно оплачивать тебе такси. Я так вообще-то никогда не поступаю…

— Как?

Брякнул черт и не подумал!

— Не вызываю женщинам такси. Это как-то, — ухмыляюсь, останавливаюсь и разворачиваюсь, настраиваясь уже

на правильный путь движения домой, — неправильно, что ли, понимаешь? Не по-мужски…

— Ага.

— Так мы договорились?

— Да, — шепчет и быстро оборачивается на Свята. — Святослав?

— А-г!

— Сколько ему месяцев?

— Семь, кажется. Уже восьмой пошел.

Я надеюсь!

— А где его мать?

— Я не знаю, — нахально ухмыляюсь, — он же не мой! Подкинули девять дней назад. В ту субботу, помнишь? — мельком встречаюсь с ней взглядом — ловлю ее кивок и продолжаю. — Я получил его в качестве неожиданной живой доставки с подленькой запиской о том, что типа это мой внебрачный сынок, но…

— Ваша женщина писала?

— Нет-нет, Евгения. Эта девка даже близко не моя. Она, похоже, тупо перепутала. Ну, а я вот подтвердил свою пушистость, сделав тест на совпадение ДНК, — задираю нос и откровенно хвастаюсь. — Хочешь знать таинственный результат?

— Вы с мальчиком не родственники.

— Бинго, в яблочко! Вообще, как говорится, не с той планеты даже. Мать рассвирепела позавчера, а отец сегодня, скажем так, наотрез отказал в приюте для этого бойца. А у меня, как назло, именно этим вечером очень знаменательное выступление…

— Неважно. Я Вас поняла.

Ну, как скажешь, чика!

— Жень? — тихонько начинаю.

— Да-да.

— Сегодня с ним останешься? Подпишем вечером такой себе контракт, а?

— Все спонтанно, Сергей. Надо бы какое-то время на выработку привычки, он ведь очень маленький ребенок, а я чужой человек. Как мы с ним поладим, подойдем ли друг другу, понравлюсь ли я ему?

— Так получилось, Женя. Он ведь мужик, пусть привыкает к трудностям с пеленок, — улыбаюсь и стараюсь заглянуть ей в глаза. — Я музыкант, играю сейшны в ночных клубах, пишу музыку, иногда собратьев «по мирному оружию» в тематических журналах критикую. Сегодня такой вот день, когда я должен быть, скажем так, на сцене, а не возле семимесячного грудничка…

— Сергей Смирнов — музыкант? — по-моему, она мне ни фигулечки не верит. — Правда, что ли?

Вот это, если откровенно, чересчур обидно! Просто дикий мороз и блядский холод!

— Проблемы с этим? — возмущаюсь. — Что-то против музыки имеешь? Не нравится? Или подковырнуть решила, мол, что ты можешь, «Серж»?

— Вы же сын Смирновой, той самой маленькой Смирновой. Мне рекомендовали Вашу маму…

— И что? Правда? Рекомендовали? «Сама Смирнова» — это как? Ближе к сути, Женя, я, если честно, связи никак не уловлю.

— Я думала, что Вы…

— Мне тридцать один год, Евгения, говори мне «ты», пожалуйста. Не старь меня, ей-богу, как в доме для убогих! И да, я люблю дело, которым занимаюсь. Похер,

кто мои родители и чем по жизни занимались! Предки больше не отвечают за великовозрастного мужика, впрочем, как и дети не в ответе за грехи своих отцов! Об этом вообще не будем, усекла?

— Извините меня.

— На «ты», Женя! На «ты». Блядь, противно.

— А Вы не могли бы не выражаться? С нами в салоне очень маленький ребенок, — оборачивается и, кажется, подмигивает Святу, — он ведь все понимает — дети тонко чувствуют тон голоса и резкую подачу слов. Грубость, жесткость, откровенный мат и ругань… Жан-Жак Руссо в своем трактате «Эмиль, или о воспитании» говорил…

Я рот от изумления открыл:

«О, просто охренеть! Будет очень интересно! Твою мать! Только б я себя сдержал…».

— Как скажешь, чика! — на несколько секунд замолкаю, а потом вдруг с не пойми каких херов выдаю. — Прости, пожалуйста.

А перед ней за что я извиняюсь? Или у меня — это устоявшийся рефлекс, или я с походом, типа прими-ка в дар, там дальше видно будет, шоколадочка, за что! Я типа тот еще сундук с секретом, да?

— Вау! Ты живешь на пятнадцатом этаже? — она перегибается через перила на балконе, а я окаменевшим, соляным, столбом стою. — Эге-ге! Лечу! — и расставляет руки в стороны.

— Ты не могла бы так не наклоняться? — шепчу и прикрываю глаза. — Женя…

«Я тебя не удержу, не удержу. Что же ты делаешь? Не отпускай, не дергай, да не толкай… Слышишь? — Пошел на х. й, идиот! — Антон! — Нет! Серый, просто отпусти меня!».

— Женя, я прошу! — немного повышаю голос.

— Круто! Весь город на ладони.

— Жень, пожалуйста, подойди сюда.

— Ты, — оглядываясь назад, на улицу, практически на носочках приближается ко мне, — боишься высоты? Закрыл глаза, дрожишь… Сергей?

— Есть немного, — натянуто ей улыбаюсь, приоткрывая один глаз, — не будем об этом. Хорошо? Договорились?

— Да-да. Просто я не совсем понимаю, зачем так высоко забираться, имея в этом направлении проблемы? Просто голова кружится или совсем все грустно и печально? — осекается, заметив мой жалкий взгляд.

— Там кухня, — пропускаю ее вперед и аккуратно прикасаюсь к открытому локотку.

Ах, черт! Ожог! Горячая какая! Словно чем-то раскалена! Или это я тупо остываю! Бр-р-р-р! Херня какая-то!

— Чем ты его кормишь? — чика осматривается в просторном помещении, подходит к газовой плите, встает на цыпочки, похоже, ищет детские смеси, проводит пальцем по столешнице, а идеальная чистота ей в ответ «Привет!» скрипит.

— С кормежкой проблем пока нет. Жена брата, Ольга, отдает нам свои так называемые излишки.

— Сцеживает молочко? — тихонько уточняет. — Ребеночку повезло.

— Я не в курсе, Женя, как это все называется. Мне нужно знать только то, что в районе восьми ноль ноль утра я должен быть без опозданий в доме братца с пустой стерилизованной тарой и ждать официального выноса свежего молока. Такая вот импровизированная грудная кухня имени Алексея Максимовича Смирнова.