Люди государевы
Шрифт:
— Закрывай, сатана!
Ошалело захлопнул дверь, выскочил из предбанника и едва не столкнулся с подошедшим к баньке мужиком. Шарахнувшись в сторону, спросил:
— Иван, ты?
— Он… А ты кто, чей-то не признаю? — спросил Кубышев.
— Петр я, Байгачев… Ф-фу, че это у тебя в баньке-то? Едва не помер со страху…
— Баба моя разродиться не может… Подвесить пришлось, не знаю уж, поможет ай нет, беда… С вечера мучается…
— A-а… Заглянул я, как кто-то гаркнет, вот и бежать…
— То мать ейная… Ладно, идем в избу,
В баньке раздался вдруг дикий крик, и Иван, заторопившись, исчез в темноте. Тут же Байгачев услышал голос новорожденного. Через некоторое время вышел Иван, перекрестился, облегченно и радостно сказал:
— Сына господь послал… Обошлось, слава Христу… Идем в избу, теперь уж без меня мать тут управится…
— Детва-то спит? Как крестник мой?
— Спят… Крестник Ивашка-то, слава богу, растет, ноне бороновать уж помогал… Проходи, проходи, Петр Иваныч, — открыв дверь, пропустил хозяин Байгачева вперед.
— К радости большой, вишь, пожаловал… Ой, да я не спросил, че ты в таку пору и одежка не по погоде, ай стряслось че?
— После, после расскажу, а сейчас согреться бы мне да поесть, с утра ни маковой росинки.
Иван сменил догоравшую в деревянном, из расщепленной палки, светце лучину и, порывшиесь на печи, сказал:
— Возьми от сорочку мою, зипун накинь да садись к столу, сейчас шти подам.
Он убрал с шестка деревянную заслонку, достал из печи горшок с постными щами из капусты и ячменной крупы, налил в деревянную чашку.
Байгачев с наслаждением съел щи и почувствовал, как сразу заклонило в сон. Наверное, так и уснул бы прямо за столом, но вернулся хозяин.
— Щас паренку подам. В прошлом году репа-то была славная и хлеб был ладный, а уж ноне, как будет, господь ведает. Вишь, на Мокия-то дожжило, так, пожалуй, все лето мокрень простоит, не дозреет хлебушко, беда… Ишь, глубник опять задул… Ешь, ешь…
Байгачев отказался от репы, выпил квасу и спросил:
— Как там пополнение-то?..
— Ниче, слава богу, скоро в избу перенесем… Ты че это, Петр Иваныч, без лошади, и одежка на тебе, гляжу, недорожная?..
— Заарестовать меня хотели, бежать пришлось… Никого чужих нету в деревне?
— Нету.
Байгачев рассказал об указе и отпорном письме.
— А нашего брата, крестьянина, гришь, не трогают? — спросил Кубышев.
— Ты вот мне, Петр Иваныч, растолкуй насчет подушного окладу… Не то в прошлом годе налетели, переписали, а платим все со двора четыре с полтиной да запросные деньги, коих боле двух рублей набирается. Вон три года тому не хватило денег, пришлось лошадь продать за полтора рубля, и отнес комиссару… Не в тюрьму ж садиться! Спасибо тебе, выручил тогда, ежели б не ты, быть мне той весной без лошади — пропадать! Сколько ж ноне с души брать хотят, ведаешь ли?
— По рублю с пятиалтынным без копейки с кажной мужской души…
— Ишь, как… Погоди, погоди, вот он только родился, не работник ишо, и за него
— Ива-ан, че несешь-от?
— Тьфу, унеси те леший, попутал окоянный! — перекрестился Кубышев. — Все одно, погоди… Стало быть, вот меня взять: три мужские души ноне, ведь меньше выходит, чем со двора платить… Скорей бы уж тогда по-новому, что ль, отдавать… Чаю, царь понимат, что коли мы будем в разоре, то и ему прибытку не будет…
— Не то говоришь, Иван, толкую ж тебе: в книге Кирилла Ерусалимского прямо писано, что воцарится в 7230 году безымянный антихрист, и через три года станет конец свету… А переписывают всех, дабы клеймить его антихристовой печатью…
— Свят, свят, спаси, Христос!.. — перекрестился Кубышев. — Че ж делать-то?
— Не даваться слугам антихристовым. В пустынях спасаться аль огнем жечься, ибо токмо в огне душа очищается…
— Сжечься-то немудрено… Скинули б вот налог, и тут жить можно. Токмо на ноги дали б стать, корни пустить… Ежели тут не получится, уйду дале на восток, вон ее там, земли, сколько!
— Куда бы мне лечь, притомился я, в сон клонит, — зевнул Байгачев, не в силах вести далее разговор с хозяином.
— Дак вот на печь к ребятишкам ложись, места хватит, прогреешься… А я пойду за своими… Байгачев влез на печь и мгновенно заснул. Проснулся он от нудного скрипа где-то возле самого уха.
— Прости, Петр Иваныч, что потревожил, — сказал Кубышев, увидев, что Байгачев проснулся. — Вот так и живем: щас радость, тут же и забота. Чтой-то с кобылой неладно. Зашел утресь, вся дрожит, на месте не стоит, в руки не дается… Хочу древесный огонь добыть да обкурить. Чай, нечистая сила, ай хозяин балуется.
Было уже светло. На кровати рядом с туго спеленутым младенцем спала жена Кубышева. Сам хозяин тёр сосновой палкой о деревянный кутный брус печи, держа наготове трут.
— Коли соседушко баловать начал, дак лучше ему саломаты на ночь положить, — сказал Байгачев. — Раньше так было ль?
— С той лошадушкой, что у тебя брал, не бывало, жаль, задрал медведь… А эту в позапрошлом годе уж каку паршивеньку купил, а как на опаре выкисла, веселая сделалась да гладенькая… Каку ведь шерсть полюбит хозяин-то. Кому идет гнедая масть, кому серая… А у нас вороная, так, может, и не глянется…
— Пойдем глянем, коли ране не баловал, так, может, и не соседушко.
Когда вошли в конюшню, кобыла передернула мокрой от пота кожей. С трудом обуздав, вывели ее во двор. Обойдя вокруг лошади, Байгачев сказал:
— Вздутие в паху у нее… Кабы не язва, пасть скотина может… Сулема есть у тя? Аль у соседа Мешкова?
Сулемы у Кубышева не было, а у Мешкова, говорит, даже ежели сам подыхать будет, не выпросить. Полаялись-де они крепко: захватил Мешков лучшие еланки в округе, распахал, а слова не скажешь. К Верещагину, судье, подкатил, то соболя пошлет, то на сохатого наведет…