Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

гнал себя и подгонял других. Будто не мог переломить себя, перестать жить

тем, чем привык жить всегда, что навек въелось в душу. Перестать жить

привычной заботой было для него подобно смерти. А он хотел жить. Он рвался

жить.

Временами, правда, и его упорные, жилистые руки опускались бессильно,

брало сомнение: ни к чему все это, его рвение. Все равно прахом пойдет.

Гаду какому-либо скорей на пользу!.. В такую минуту каждый раз остро жгло

неотступное:

что делать? Потому, что думал об этом уже много, что

придумать не мог ничего толкового, что знал - изменить ничего не может, не

осилит, как бы ни старался, - в безнадежном отчаянии душила тяжкая,

безвыходная злоба. Весь мир ненавидел! Весь мир был виноват, что ему так

плохо!

Потом хватался снова за работу, вгрызался в нее, как слепой. Работая,

успокаивался понемногу; тяжелые думы забывались, не бередили, боль

унималась. Привычные хлопоты, усталость как бы заволакивали все туманом,

как бы"опьяняли; хоть и самогонки Глушак в последнее время часто не

чурался. В пьяном ли, в заботном ли угаре Глушаку представлялось: туча над

ним будто светлела, уже не так давила; тогда прибывало сил, упорства, в

душе тешила надежда: быть не может, чтоб так шло вечно, чтоб не

переменилось! И у всевышнего терпение не вечное! И у всевышнего терпению

"сть конец! И милость есть к несчастным!.. Все еще повернется!

Рано возрадовались, людоньки!..

2

В жизни каждого человека бывают такие минуты, о которых раньше или

позже человек думает: вот оно - начало перемены, начало радости или беды.

Был и у Глушака момент, когда старик волчьим нюхом учуял, что жизнь делает

крутой поворот, опасный поворот, - принудит катиться вниз.

Не раз и не два вспоминался Глушаку этот момент, который все отчетливее

обозначался грозной вехой беды. Было это позапрошлой осенью, пасмурным и

холодноватым днем, который привел его к Нохимовой лавке в Глинищах. Катил

Глушак на телеге по улице, по гребле, через Олешники, будто так себе,

купить кое-какую мелочь для дома; с привычной, на всю жизнь усвоенной

скрытностью таил, что влечет его туда странная, непонятная новость, к

которой было в душе не только любопытство, а и неясные пока надежды,

расчеты:

прослышал Глушак - продает все Нохим, собирается кудато уезжать!

Ему не повезло: на дверях и на ставне Нохимовой лавки рыжели железные

запоры. Глушак постоял с минуту раздумчиво, привязал коня к штакетнику,

прошелся под окнами не крашенного в этом году, кое-где облезлого дома;

окна смотрели на мокрые колеи молча, неприветливо. В простенке висел,

видно

после недавнего праздника, портрет Ленина в аккуратной рамочке, -

Глушак уловил хитринку в остром взгляде, быстро отвел глаза. Когда через

тихий, опустелый двор прошел к крыльцу, из дома вышла девушка с угреватым

лицом - какая-то Нохимова, говорили, родственница.

Несла ведро с грязной водой: мыла, видно, пол; глянула на Глушака косо,

буркнула, что Нохима нет, и побрела своей дорогой за сарай. Глушак

подождал ее, но не выяснил ничего; только и выспросил, что Нохим поехал

куда-то, продавать в лавке ничего не будет. Сказала, что не знает ни куда

поехал, ни когда приедет.

Вернувшись к телеге, Глушак увидел во дворе напротив Элю - мужа Годли.

Еврей о еврее знает, решил он, и подошел к Годлиному забору, поздоровался.

Сказал несколько слов для приличия, пожаловался: прибыл купить кое-что, а

Нохима нет.

– Заявление в Юровичи повез, - не стал скрывать Эля.

На крыльцо вышла Годля, присмотрелась одним глазом, прислушалась.

Бросила с крыльца ехидно:

– В артель вступить захотел!

– В артель?
– засмеялся, будто услышав шутку, Глушак.

Хотя не подал виду, на мгновение растерялся от неожиданности: "В артель

– вот врезала! Брешет она или... вправду? .."

– В артель.
– Годля кольнула пристальным взглядом, Глушак заметил в ее

глазу что-то острое, проницательное.

"Не врет, видать..."

– На что ему артель ета?

– Честно жить захотел на старости.
– Глушак снова почувствовал в ее

голосе ехидство.
– Без обмана захотел. Мозолем своим. Пролетаром захотел

стать!

"Вот оно что! Пролетаром! Удумал!" Заметил на себе Годлин сторожащий

взгляд, засмеялся веселее: ловко, мол, подшутила!

– Пролетаром? На что ето ему, Годля?

– А вы не знаете?
– Годля не засмеялась, нацелилась1 глазом так, будто

хотела проникнуть внутрь к нему, к мыслям его.
– Вам разве, дядько Глушак,

не хочется этого?

Невольно подумал: "Хитрая еврейка!" - но удержался; с тем же наивным

смешком сказал:

– Не хочется...

– Если ето правда, что вы говорите, что вам не хочется, то, значит, вы

не такой хитрый!
– Однако говорила и смотрела так, что Глушак чувствовал:

не верит.

"Злая ж, собака!.. Зыркнет - будто в нутро, поганка, влазит!." Глушаку

уже не хотелось говорить: нехорошим становился разговор. Перевел на

другое: вот же, лихо ему, не повезло, выбрался раз в год купить кое-что -