Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
уточнили!.." В мыслях давал волю злобе, мстил. "Хворобы вам. Не то что
пятьдесят шесть, а и шесть пудов - хворобы! Одного пуда - хворобы! Одного
фунта - дулю! Дулю - одного зернышка!
Подохните, вытянитесь с голодухи! Пожрите один одного!
Как собаки голодные! Хворобы! Дулю!.." Ошалевший, думал, клялся сам
себе: рукой не пошевелит, чтоб сложить на возы то, что было еще в поле,
чтоб сжать то, что еще стояло: пусть гниет, пусть пропадает. И то пусть
гниет,
злобы становилось легко, хорошо, чувствовал в себе такую силу, что деревья
мог бы, казалось, выворачивать; но злобствовал недолго, после бредовой
горячки остужала голову, грудь противная, безнадежная трезвость: руки,
ноги - все становилось таким бессильным, что хотелось сесть.
"Не сдай, не выполни - попробуй! Нянчиться, может, будут с тобой,
умолять-упрашивать!.." Память сразу напоминала не одного знакомого богача
– из Олешников, из Глинищ, из Княжицы, - которые парились за решетками.
"Восемь, десять годков - хочешь? Заработаешь!.."
Посидев расслабленно, снова ходил, швырял, что попадалось под руку,
сипел на всех. Со двора снова вернулся в хату. Кипело внутри от того, что
Степан, склонясь у окна, впотьмах уже слепил глаза над книгой: здоровому
этому балбесу и горя нет, что на отце петлю затягивают! Кипело и оттого,
что заметил: старуха следила дурным, испуганным, собачьим взглядом,
старалась угодить, как могла.
Глушак вырвал книгу и швырнул к печи так, что жалостливо зашелестели
листы.
– Чтоб духу не было!..
Думал - Степан кинется драться: так взглянул, когда вырвал у него
книжку. Старуха тоже заметила: испуганно крикнула сыну, прося уважить, -
Степан тяжело встал, поднял книгу в углу у печи, стукнул дверями в сенцах.
Старик еще посипел, потопал злобно по хате и наконец примолк. Но
спокойно сидеть не мог. Вышел во двор, постоял на вечернем ветру. Хотелось
поговорить, отвести душу.
Он побрел на Евхимово крыльцо. Хата была перегорожена, для Евхима на
местеЪкна были прорезаны двери, приделано отдельное крыльцо. Была у Евхима
и своя собственная усадьба, был там уже и сруб, и стропила даже стояли, а
только жизнь так запутывалась, что неизвестно было - кончать ту хату или
нет. Так и мозолила глаза голыми стропилами, темнела пустая.
Евхим только что поужинал, сидел у стола, курил самокрутку. Старик
подождал, пока Ганна уберет со стола, выйдет, - спросил, как совета:
– Дак что ж делать будем?
Евхим смотрел на все тем же неподвижным взглядом, подпирал плечом
косяк. Затянулся глубоко, даже заискрилась
не выпускал дыма.
– Что? Выполнять...
– наконец разжал он губы.
Голос его, как и весь облик Евхима, мог бы показаться спокойным,
примиренным, но Глушак хорошо почувствовал сдерживаемую, затаенную ярость.
– С сумой пойти недолго! Как старцу какому...
Евхим не ответил. Затянулся еще несколько раз глубоко, медленно; старик
понял, что разговора дельного не получится и надеяться не стоит, а все же
пожаловался: что же оно будет дальше? Евхим резко шевельнулся, бросил
самокрутку на пол, харкнул, придавив,-растер. Отрезал:
– Лучше не будет.
Глушак больше не спрашивал. Не было желания говорить. Посидел,
помолчал, поплелся снова во двор. Стало еще тоскливее. Подался на улицу:
смута в душе гнала что-то делать. А что делать - не знал. Не находил что
делать.
И просить, чтоб смилостивились, - надежды никакой, и сопротивляться -
бесполезно. Все равно что самому лезть на рожон.
"По закону требовать надо. Получится что, не получится - а попробовать
надо. В тюрьму за ето не посадят..."
Тихой улицей, меж двух рядов черных хат, черных ворот и заборов,
молчаливых деревьев, потащился в ту сторону, где живет Даметик. Идя, не
впервые пожалел, что отобрал когда-то хороший лужок у Даметика, судился и
отсудил, задобрив судью; что прижимал, как других, то одолжив ему
что-нибудь, то захватив его коня в своем жите, - надо было тогда
заставлять его, чтоб отрабатывал! Однако же и так рассудить можно: откуда
было знать ему, Халимону, что так потом повернется, что сопливый выродок
Даметика станет твоим распорядителем!
Окна в Даметиковой хате были темные, во дворе - никого, но двери в
сенцы были открыты, и там кто-то возился.
Глушак сказал неизвестно кому "добрый вечер", - из темноты отозвалась
Даметиха.
– Даметик твой дома?
– Дома. Чешется в потемках ..
Глушак внимательным взглядом в теплой темени заметил: старик один,
Миканора нет, - нарочно расселся на лавке так, будто никто и не нужен.
Только поговорив о разных мелочах, поинтересовался:
– А где ж ето Миканор ваш?
– В сельсовете, - откликнулась Даметиха озабоченно.
– Собрание
партейное сегодня...
– Ни дня, ни ночи покоя человеку нет, - посочувствовал Глушак. В голове
мелькнуло: "Обсуждает, вшивый, видно, как еще туже петлю на шее затянуть",
– но для Даметихи вздохнул даже.
– Нелегко, сказать, и партейным в