Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
столько страшной, липкой грязи, что ни один куреневец не отваживался
пройти по ней. Люди ходили теперь либо по мокрым, скользким огородам, либо
по загуменьям. Два ряда хат были оторваны один от другого, да можно
сказать, что и многие хаты на каждой стороне улицы оказались оторванными:
кому хотелось лезть в такую мокрядь без особой нужды? ..
Теперь, во мраке, эта мокрядь была просто страшной. Вся деревня,
взрослые и дети, женщины и мужчины, жались
дымным огням на припечках, прятались по хатам, дремали в своих темных,
душных норах.
Молчали коровы, не блеяли овцы, даже собаки не лаяли, ни один звук не
доносился из ближнего леса, с болот, - тишина, давящая, черная, стыла в
неслышном моросящем дожде над деревней, над набрякшими трясинными
просторами, над миром...
"Ну и чернота! Хоть глаз выколи!
– подумала Ганна, поднимая воротник
жакетки.
– Чисто всемирный потоп!" Она осторожно, чтобы не поскользнуться,
спустилась с крыльца и пошла в темноту.
4
Вскоре Ганна уже сидела возле Хадоськи, у припечка, на котором горела,
чадила лучина. Конопляночка, склонив головку с золотистым пушком надо лбом
и возле уха, по-детски оттопыривая красивые губы, старательно вязала
варежку.
Тут же, около печи, пододвинув к огню лавку, на которой торчала прялка
с бородой кудели, сидела и мать, тетка .Авдотья. Мать пряла, - отставив
руку, тянула и тянула пальцами из "бороды" пряжу, быстро свивала ее в
нить. Нить все удлинялась, бежала и бежала на веретено, что кружилось,
прыгало у нее в руках, как в чудесной, вихревой польке.
Хадоськин отец, Игнат, чернявый, с начавшей седеть кудлатой головой,
горбился в стороне, время от времени покрикивал на жену, которая,
шевелясь, заслоняла собою свет, - чтобы отодвинулась.
– Тихо ты, старое веретено!..
– разозлился он наконец.
Жена отодвинулась, примирительно сказала:
– г- Что ты все бурчишь, старый лапоть? Как, скажи ты, иголки сбирает.
– Иголки не иголки, а и для лаптя свет вроде нужен.
Он возился с остроклювым шилом и лозовым лыком, плел лапоть.
Дети, две Хадоськины сестренки и брат, сидели на печи, говорили о
чем-то, спорили, но как только снизу доносился грозный отцов окрик, сразу
утихали...
Можно сказать, Ганна одна тут была не занята делом, жалела, что не
взяла ниток: могла бы тоже, не теряя понапрасну времени, повязать. Ганна и
Хадоська говорили мало, новостей ни больших, ни малых не было, говорить
тут о сердечных заботах, о Василе нельзя было, и они больше молчали. Ганна
то следила за тем, как Хадоська вяжет,
пробовала пряжу, хвалила, то смотрела на них самих, сравнивала. Они были
очень похожи - Конопляночка и ее мать. Обе невысокие, с короткими ловкими
руками, обе кругленькие, казалось, мягкие. "Как булки", - вспомнились
вдруг слова Евхима. У обеих на лицах, тоже мягких, светлобровых, покоилось
доброе, ласковое выражение, только у Хадоськи оно было более ясное,
чистое. И доверия больше было в ее глазах, и коса была гуще, чудесная,
русая, с золотым отблеском коса, лежавшая на плече... И какая-то радость,
затаенная, глубокая, которую ей трудно сдерживать.
Что за радость? ..
– Ой, Ганнуля, если б ты знала!..
– склонилась вдруг к Ганниному уху
Хадоська, тихо-тихо прошептала: - Я завтра иду к нему!.. Молотить!..
Ганна прижалась к подружке, но не обрадованная, а удивленная.
– Я - тоже!.. Отработать долг надо!
– Ну и нам - долг. Но это все равно! Он хотел, чтоб я пришла!.. Так и
сказал!..
– Вот и хорошо! Будем вместе, - сдержанно ответила Ганна.
– Что это вы там шепчетесь?
– ласково, без обиды, спросила тетка
Авдотья.
– Ой, чую, про кавалеров! Не иначе как про кавалеров: то-то моя
такая веселая, глаза как угольки...
– Скажете, мамо!
– А что ж, девка вроде в соку, - отозвался отец.
– Только вот женихов
что-то нет.
– Будут! Дай выровняться! Яблоко еще горькое, зеленое.
Вырастет - отбою не будет, чую!
– Скажете!
– Хадоська любовно дернула мать за руку, попросила
замолчать...
Пробиралась Ганна домой той же скользкой дорожкой, по мокрым огородам,
через изгороди, под тем же неутихающим дождем. В черноте ночи думала о
Хадоськиной радости, об ухаживании Евхима за обеими. "Гляди ты, Корч какой
прыткий: сразу в двух метит!.." - невольно подумалось ей, но мысль эту
сменила другая: с чего она взяла, что Корч метит и в нее? Поплелся один
раз следом - присмотреться, не иначе, хотел, какая вблизи, такая ли, какой
ода изображает себя.
Подступиться попробовал, чтобы высмеять потом, а она, глупая, поверила,
что он правду7 говорит. Растерялась, как маленькая, ладонь из его руки
забыла вырвать, язык прикусила! А он, может, вернулся и потешался над ней,
доверчивой дурой. И завтра смеяться будет!..
И все же, несмотря на эти мысли, она думала теперь о работе у Корчей
без большой тревоги. Что ей из того, что случилось в тот вечер, разве она