Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
Ганна, хоть и не глядела в ту сторону, где сидела подруга с противным
Корчом, заметила вдруг, что Евхим выпустил Хадоську из объятий, обернулся
к ней:
– Ты чего это одна?
– А мне и одной неплохо!
Она намеренно неторопливо, степенно вышла из толпы девчат. Уже отойдя,
услышала, как он бросил вслед:
– Хлопцы, неужели никто не хочет проводить?
Ей почудилась насмешка в словах Евхима, хотя говорил он с удивлением и
озабоченностью.
грязи, - кто-то быстро нагонял ее. Она по-прежнему не смотрела на того,
кто шел за ней, но знала, чувствовала: это Евхим. Ганна насторожилась,
подготовилась к обороне, к любой неожиданности, а он, догнав ее, шел
рядомг молчаливый, тихий, ничего не добивался, ничего не говорил. Ее,
однако, это не успокаивало, она ждала, что он задумал что-то непонятное,
хитрое...
– Горячая ты, ей-богу!
– сказал Евхим вдруг добродушно.
– Норовистая!
Слова тебе не скажи поперек!..
Гднна не ответила, шла строгая, недоступная, гордая, но про себя
удивлялась: неужели это Евхим так говорит с ней?
Так мягко, даже виновато? ..
"Так же он и Хадоське говорил!
– подогревая свою неприязнь к нему,
напомнила она себе.
– Говорит, прикидывается, а сам, может, смеется..." Но
напоминала она об этом надраено, чувствовала, видела: Евхим не притворялся.
– Коса на камень нашла!
– усмехнулся он дружелюбно.
– Я и сам как
жеребец необъезженный! Мне чтоб кто возражал-?! Да еще девка!.. Ну, и
кроме того: не могу же я на людях показать, что я перед девкой...
понимаешь?.. Ну, слаб, значит, перед девкой! Ничто, нуль! Поняла?..
– Он
искренне, от души, захохотал.
– Смеяться надо мной будут все! Собаки по
углам - и те!.. Дошло?
Она поскользнулась и упала бы, наверно, но Евхим ловко подхватил ее под
локоть.
– Не падай! Грязь холодная!
– пошутил он и послушно выпустил Ганнину
руку.
Вскоре пришлось идти гуськом, у самых заборов, потому что на середине
улицы были глубокие, полные грязи ямы.
– Скорей бы подмерзло, - промолвил Евхим.
– Чтоб хоть ходить по улицам
можно было!
– Ганна чувствовала, он сказал это только для того, чтобы
завязать разговор, но она промолчала. Когда наконец можно стало идти
рядом, Евхим нагнал ее.
– Ну, не злись. Ей-богу, не злись!.. Ты же сама
вороньим пугалом меня выставила, а я, видишь, смеюсь! Ну, давай мировую, а?
Евхим взял ее ладонь, пожал. Удивленная его дружеским тоном,
неожиданной искренностью, она на этот раз
Когда дошли до Ганниных ворот, Евхим попросил ее постоять с ним
немного, но Ганна отступила от него, отняла руку. Ее удивило, что и тут он
не стал добиваться своего, пожелал "спокойной ночи" и, тихо насвистывагя,
ушел в темень грязной улицы.
Ступая по двору, Ганна думала о нем, думала с удивлением, как о
загадке. Но пока голова была занята этими мыслями, глаза ее выхватили из
мрака очертания изгороди.
Там было пусто, печально, как возле свежей могилы. Грудь ее обожгла
боль.
"Василь, Василь..."
3
Вечером, умывшись над ушатом, вытираясь, отец сказал мачехе:
– Был Евхим Корчов... Молотить собираются... Говорил, чтоб за просо
отработали...
– Так ведь отработали же! В косовицу, - отозвалась мачеха.
– Три дня отработали. А два еще осталось...
Отец погладил шершавой рукой редкие, от седины уже землистые волосы,
устало сгорбившись, сел на лавку. Мачеха, вытаскивая чугун из печи, не
удержалась:
– Вот Корч старый! Это ж - пять дней за горсть!
– Горсть не горсть!
– Отец рассудительно заметил: - Не хотела - так не
брала бы! Он не набивался!
– Не набивался! Кабы не нужно было!
– То-то и оно!
– Так мучиться из-за этой горсти сколько!
– Думаешь, другой дешевле дал бы! Эге, надейся...
Отец взял ломоть хлеба, стал нетерпеливо жевать: проголодался очень. Но
мачехе уже не так-то легко было забыть о Корче. Думала она медленно и была
упряма, если что-нибудь втемяшивалось в ее голову, то выходило оттуда не
скоро. Вот и теперь, наливая борщ из чугуна в большую глиняную миску, она
подумала вслух о старом Глушаке:
– Не обмолотил еще своего. Молотилку имеючи!..
– Свое никуда не денется. Заработать хотел. В Олешниках троим
обмолотил...
– Криворотому, говорят, день целый старался!
– вспомнила Ганна, кладя
на припечек наколотую лучину. Огонь, едва освещавший хату красным дрожащим
светом, готов был вот-вот погаснуть, и она подложила в него смолистый сук.
– Какому Криворотому?
– заинтересовался, будто не поверил, отец.
– Тому, что в сельсовете председателем...
– Ну, на этом не очень разживется!
– Не разживется?
– ядовито отозвалась мачеха.
– Ага!
Стал бы он задаром стараться!
– Почему ты думаешь, что задаром! Никто не говорит, что задаром, - отец