Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
посмотрел на Ганну, будто ждал, что она подтвердит его слова.
– А хоть бы никто и не говорил, что задаром, - мачеха бросила на него
упрямый взгляд, - я все равно знаю, что не взял он денег, Корч! Не взял,
пусть мне хоть руку отсекут!..
– Она поставила на черный, без скатерти,
выщербленный от старости стол миску, одну на всех, села рядом с отцом,
Отец взял щербатую деревянную ложку, такую же черную, как и стол,
сказал примирительно:
– Не
– Потому что знаю: не взял! Вот увидишь!.. Тут своя выгода!
Начальство!.. Я - тебе, ты - мне... Я тебе обмолочу, а ты меня
отблагодаришь. Налог там снизишь или еще что..
– Я - тебе, ты - мне. Теперь это не так просто, в сельсовете... не при
царе...
– Если при царе было такое, то теперь и подавно!
– Хитрый, хорь!
– сказала Ганна, чувствуя, что мачеха, видимо, не
ошибается в своих догадках.
– Ага!
– сразу отозвалась мачеха и, как обычно, не утерпела, чтобы не
упрекнуть мужа: - Этот своего не упустит.
За тем, что она сказала, как бы слышалось: не то что ты.
Отец не ответил на этот явный упрек, и разговор оборвался. Теперь
слышно было только дружное, старательное чавканье, треск и шипение
смоляного сука, наполнявшего хату запахом дыма и смолы, смешивающимся с
запахом грибного борща. Свет, падавший с припечка, не мог рассеять
красноватого полумрака, он то слегка отступал, то надвигался так близко,
что приходилось напрягать зрение, чтобы видеть, что зачерпнул и несешь в
ложке ко рту. Может, потому такие серьезные, озабоченные лица были у всех
четырех Чернушков, даже у Хведьки, который, сидя между отцом и Ганной, с
трудом доставал ложкой до миски. Вместе с озабоченностью на лицах была
видна усталость, какая-то покорность долгу - словно ужин был не радостью,
не наградой за труд, а такой же повинностью, как работа. Только один
Хведька беспокойно вертелся, ел торопливо, все вытягивал шею, старался
заглянуть в миску - нельзя ли подцепить грибок?
– но, наученный немалым
опытом, тут же осторожно оглядывался на мать, затихал под ее строгим
взглядом.
От тусклого, печального света все в хате казалось скучным, суровым,
даже святые с икон в углу глядели из-под рушников так, будто грозили за
смех страшным судом...
Вытянув из миски ложку, Хведька уже намеревался поднести ее ко рту, как
вдруг в глазах его мелькнуло любопытство. Он какое-то время рассматривал
ложку, потом сказал довольно:
– Прусак!..
– Цыц ты, за столом!
– крикнула было Ганна, думая, что он шутит:
Хведька уже не раз потешался над ее брезгливостью
смеялся: в ложке действительно был вареный прусак.
– Ввалился, - спокойно промолвила мачеха и приказала Хведьке: - Отнеси,
выбрось в ушат!
Когда Хведька вылез из-за стола, намеренно держа ложку с прусаком
поближе к Ганне, мачеха сказала безнадежно:
– Развелось нечисти этой! Надысь ночью встала, запалила лучину, так они
по припечку - шасть, как войско какое!..
– То-то, я гляжу, борщ сегодня вкусный, - попробовал отец свести
разговор к шутке.
– Как с салом!
– Скажете, ей-богу!
– упрекнула Ганна, вставая из-за стола. Она уже не
могла есть.
Отца это развеселило.
– Хранцузы - те жаб едят! Живых, не то что вареных!.. Едят, да еще
спасибо говорят. Им жаба - что утка!
– Жаб? Тьфу ты!
– брезгливо скривилась мачеха.
– Нехристи, видно?
– Нехристи...
Ганна уже надела жакетку, собралась идти, когда отец, свертывая
цигарку, напомнил о начале разговора:
– Так Корч просил, чтоб из женщин кто-нибудь пришел.
Или ты, старая, или, может, Ганна.
– Пускай Ганна...
– Мачеха взяла со стола миску, пошла в угол, где
стояла посуда. Отец согласно кивнул, считая разговор оконченным.
Но Ганна все еще стояла у порога.
– А может быть, лучше мне тут, дома остаться?
– Почему это?
– Так... Нехорошо мне к Корчам...
Она заметила: отец ждет, чтобы она объяснила, почему ей не хочется идти
к Корчам, и почувствовала - трудно договорить до конца. Как тут расскажешь
– при мачехе - о вчерашнем ухаживании Евхима, от которого остались в душе
настороженность к нему и чувство вины перед Василем. Она позволила ему,
этому Корчу, идти рядом, держать ее руку, словно обнадежила...
Мачеха возмущенно взглянула на Ганну, потом на отца, как бы ожидая
поддержки.
– Вишь ты! Она не пойдет!
– не выдержала мачеха, не дождавшись
поддержки со стороны Тимоха.
– Пусть лучше мать идет! Ей нехорошо, видите
ли, не нравится ей...
Чернушка поморщился при этих словах, ласково, сочувственно сказал:
– Надо идти, Ганнуля... И так этот долг - как чирей...
– Разве она понимает!
Ганна знала, что противиться больше нет смысла: мачеха все равно не
отступит. Чтобы закончить разговор, проговорила мягче:
– Ну ладно уж. Пойду, если вам так страшно.
Во дворе моросил невидимый дождь. С прошлой ночи он шел почти
непрерывно, то затихая, то снова усиливаясь, и на улице еще днем было