Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

сенокос. А там не за горами было и жниво: значит, замирала работа на

гребле не на день, не на два - надолго.

Замирала, и ничего нельзя было поделать, - надо было и самому идти

косить. Косить и ждать, когда снова можно выкроить время для гребли, долго

ждать. До поздней осени, до зимы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Шел август. Дни стояли знойные, небо казалось удивительно высоким,

безграничным, солнце сверкало искристым кругом. Трава на

влажных опушках,

заросли кустарников на подсохших приболотьях, осины возле цагельни буйно

зеленели, были в самом расцвете. Опушки, полянки полны были неугомонным

озабоченным гулом, звоном бесчисленного множества мелких насельников

хорошо прогретой земли. Звон этот и многоголосый птичий щебет в щедрых,

пронизанных солнцем зарослях переплетенных ветвей и листвы воспринимались

тут чудесной августовской песней.

Поле жило уже иным настроением, наводило тихую, щемящую грусть. Грусть

вызывало не только то, что нивы пустели, что во всем чувствовалось

недоброе, гибельное дыхание приближающейся осени. Признаки увядания там и

тут заметно пробивались и в лесу. Чахлые редкие суслоны, недружно

встававшие под печальные, похожие на тихое причитание, песни жней, были

как странные приметы призрачности человеческих надежд. Сиротливые суслоны

эти как бы говорили: вот все, на большее не надейтесь, большего не будет,

это все, чем могла отплатить за труд скупая на отдачу здешняя земля...

Пела, дожиная полоску, и Ганна, которой время от времени помогала,

подтягивала мачеха.

– Да перестаньте вы, - не выдержал Чернушка.
– Как на похороны

собрались!..

– А не нравится, так не слушал бы, - ответила, вытирая с горячего лица

пот, мачеха.
– Денег не просим же!..

– Денег... Да если бы деньги были, то не пожалел бы, заплатил, чтоб не

выли, помолчали... И так тошно, а тут - как на похоронах!..

Видя, что мачеха перестала жать, Ганна положила горсть бледных, чахлых

стеблей на развернутое перевясло и тоже выпрямилась. Минуту стояла так,

прямая, неподвижная, в выцветшем платье, с подоткнутым фартуком, с

платочком, козырьком надвинутым на брови, - ждала, когда .перестанет ныть,

отойдет одеревеневшая спина. Стояла, ничего не видела, ни о чем не думала,

жила тихой радостью: можно немного передохнуть. Потом, когда села на сноп,

почувствовала, как щемит уколотая на стерне нога возле щиколотки,

выпрямила ее, смуглую, до черноты загорелую, расписанную до колен

беловатыми царапинами с запекшимися пятнами крови, послюнявила палец и

приложила к ранке. Посмотрела на руки -

они тоже были черные, с такими же

царапинами и следами укусов слепней.

В голове еще стоял шорох ржаных стеблей, мерное жиканье серпа. Устало

щурясь от слепящего солнца, она перевела взгляд на поле: будто впервые

заметила, как пусто стало вокруг в последние дни. Торчат редкие суслоны,

кое-где виднеются подводы. На одни укладываются снопы, другие,

переваливаясь с боку на бок, как желтые жуки, тянутся к Куреням.

Немало полос уже сжато, но местами рожь еще млеет под солнцем

маленькими и большими островками. На каждой полосе, где стоят суслоны или

еще осталась рожь, суетятся люди: парни, девушки, женщины, мужики, дети;

сереют, белеют рубашки, платки - все Курени, кажется, перебрались в поле.

У кого дети малые, те приехали с люльками.

Вон Хадора подошла к люльке, что висит на составленных колышках, взяла

младенца, расстегнула кофту и, не садясь, прислонила ребенка к груди...

Корчи налаживают воз. Евхим цепляет веревку за рубель.

Хадоська жнет рядом с отцом и матерью. Скоро уже кончат - стараются, с

самого утра идут не разгибаясь, торопятся. Им нынче повезло: рожь у них не

такая плохая, как у других, будет что молотить.

А у Дятликов, у ее Василя, рожь тоже никудышная, суслонов столько и

такие, что и смотреть горько. Как и у них, Чернушков...

Василь уже приближается к краю полоски. Жнут вдвоем, мать с сыном. Жнет

и не оглянется, согнулся, уставился в землю, видит только стебли ржи да

перевясла - хоть бы раз кинул глазом на неет Ганну. Так нет же...

"Неужто так и не обернется, не глянет?" - уже ревниво думает Ганна, не

сердито, а скорее ласково, с любопытством, и не сводит глаз с Василя. Ну,

если не оглянется, не посмотрит в ее сторону, пусть добра не ждет... Ганна

уже думает над тем, как отомстить ему за такое невнимание, но в этот

момент Василь, связав сноп, как бы почувствовал ее угрозу - взглянул на

нее.

Ага, испугался! Не хочет, значит, чтобы сердилась!.. Ганна с

любопытством наблюдает - Василь не только оглянулся, а стоит, о чем-то

думает, как на распутье. Положил серп, шаркая ногами по стерне, с улыбкой,

и радостной и, как всегда перед ее отцом, виновато-смущенной, идет к ним.

Василева мать тоже перестала жать, смотрит вслед сыну...

Такой вроде стыдливый, замкнутый, а сколько гонору, сколько строгости в

нем! Ганне вспомнилось, как хмуро глядел Василь на нее зимой, когда