Люди с чистой совестью
Шрифт:
Опыт солдата помогал ему решать серьезные задачи, отмыкая их сложный замок ключом "маленьких дел". На разборе этого рейда Ковпак ясно объяснил неудачу боя тем, что выход батальонов на исходное положение был не в том порядке, который нужен был к началу боя. "Что недоделано, то не сделано" - эту истину понимал и ее всегда добивался этот народный вожак.
Уже перед самым вылетом приехал из Конотопа связной и передал принятую после нашего отъезда радиограмму:
"Ковпаку - Вершигора.
Приветствую честные
представлении ваших героев заслуженным наградам.
Хрущ?в".
Ковпак немного повеселел...
– Не забув наградные листы, Петро?!
И снова взмыл ввысь самолет... Уже не Лунц, а новые крылатые партизаны, бывалые хлопцы Гризодубовой везли нас на Большую землю.
Почти на рассвете перелетели Днепр... Пожары, пожары, пожары кругом...
– Тут сейчас - фронт. Армия наша подходит к Киеву. Это немец уносит ноги с советской земли, - говорит Таран, командир корабля...
Левобережье было уже полностью свободно от немца.
Светало. Я глядел вниз из кабины пилота...
Ох, как ты постарела, заморщинилась окопами, траншеями, надулась волдырями бомбовых воронок, украинская земля!
Догорала справа Дарница...
Самолет наш не приняли в Харькове. Мы сели в Курске. Со мною Николай Смирнов - наш главный радист, Анютка Маленькая и Володя Лапин. Они, после полутора лет пребывания в тылу врага, первый раз на Большой земле. Добираемся в Харьков эшелонами... Из одного в другой... Молодые ребята были взволнованы, веселы... Я не слушал их болтовни...
Крепко запомнилось все виденное и слышанное в эти первые сутки на Большой земле. В теплушках ехали солдаты, женщины, воюющий народ. Именно воюющий народ...
И в эту ночь с предельной ясностью осознал я такую простую истину: война - это труд. Весь народ, и мы с ним вместе - совершаем величайший труд.
Вот тихо, словно воркуя, разговаривают бывалые гвардейцы... Потрескивает от глубоких затяжек махорка, выхватывая на миг из тьмы теплушки гвардейские усы...
– Полк был хороший, дружный полк...
А из другого угла недовольный голос разъясняет:
– У него, брат, не такой пост, чтоб он наперед знал. Он только то может знать, что было... Должность не такая, чтобы вперед...
И снова вокруг треск махорочной затяжки.
– И начали нашу роту общипывать...
– Из зависти, что ли?
– Не-е-э, по недоумению... А у меня ж был Нестеренко, пулеметчик такого класса... Знаешь, какого? Высшего класса.
Баба цыкает на ребенка и в перерывах между его криками торопливо рассказывает соседке:
– "А ну, покажи руки", - говорит секлетарь... "У нее руки не порепанные, значит, и в партию принять не можем", это - я кажу... "Правильно", - говорит секлетарь... А я партизан передержувала... Мне вера от партии большая.
Другая баба говорит
– Теперь ведь бога нет, ни сына божья, ни святого духа. Если бы был бог, разве допустил бы он такое?
Из другого угла басит кто-то:
– Женщины? Ох, женщины... Воны нам и велыкую службу служыли... Ох, ох... воны нам и велыкие грехи робылы... От, скажем, Ульяна... ерой... нет, именно - ерой... а що я через нее натерпелся, ох-го-го... брат ты мой...
В центре теплушки у гаснущей печурки толкуют два политработника еще с лазаретным запахом распарившихся шинелей.
– Пролежал я без чувств на морозе сутки. Вся душа до мосла промерзла. А дальше не помню... Раны залечил, а вот суставной ревматизм... никак его не выгоню.
– Да... плохо твое дело. Какой же ты замполит, если, скажем, полк на лыжах, а ты на тачаночке... Гнать тебя из армии надо... В армии только здоровые служить могут.
И говоривший натужно кашляет, сдерживаясь изо всех сил... Терпеливо переждав приступ кашля у товарища, ревматик продолжает оправдываться:
– В нашей дивизии многие ранены. Кто в живот, кто в руку, кто в ногу...
– Ну, тогда на турецкую границу дуй. Там с ревматизмом можно... Да и дела хватит. Все ж таки там на нашем парадном входе чужой швейцар стоит...
– помолчав, он добавляет, чтобы отвлечь внимание собеседника от мучившего его кашля.
– А у меня мозоли... на левой ноге, совсем замучили.
И, мстя собеседнику, ехидно смеется ревматик:
– Да, солдату, да еще в пехоте, с мозолем никак нельзя-а-а... Нельзя, брат...
В глубине вагона слышен стариковский козлетон:
– Братцы мои, украинцы! Когда мой Ванька с победой явится, - знаешь чего? Вся земля дыбом станет - вот чего. Я русский человек. Да...
– Это, понимаешь, те - ну, те, що бублики пекут...
– бубнит тот, которому далась в память геройская Ульяна.
Я вспомнил... Когда Ковпак провожал меня на сабуровский аэродром, на лесной дороге лежало березовое полено... В лучах заходящего солнца оно казалось темно-оранжевым... И было почему-то похоже на пачку печенья... Надо спросить Анютку, куда девала она банку с вареньем на делятинском мосту. И только стук колес на стыках и сон, как пропасть под Делятином.
Проснулся, Анютка и Володя Лапин спали. Светало... Теплушку покачивало... Тишина... Только в углу сидел худой нахмуренный старик... Перекинул нога на ногу. Покачивало теплушку - качалась и нога... Словно старик "качает черта на ноге". Слезятся стариковские очи...
Недалеко, в куче тряпья, возилось что-то. Тихий детский голосок лепечет спросонья:
– Мама...
– Чего тебе, сынок?
– Мама! Сейчас война стрелять будет: бух, жик-жик, бум. И наша хата пых-х-х...
– Спи, сынок. Война далеко ушла.