Люди сороковых годов
Шрифт:
– Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари.
– К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?
– Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!
– К Абрееву разве ехать?
– продолжал Вихров.
– Прекрасная мысль, - подхватила Мари.
– Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.
– Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье.
– Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.
– И не говори уж лучше!
– сказала
– Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет!
– Кажется!
– отвечал ей с грустною усмешкою Вихров.
– Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?
– Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!
И Мари сходила и принесла адрес Абреева.
– Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.
– Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.
– Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно!
– сказал Вихров.
– Ах, пожалуйста, будь осторожен!
– подхватила Мари.
– И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению.
Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени".
– Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.
– Почему же мне дела нет?
– сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.
– А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.
– Ах, сделай милость, не было!
– воскликнул генерал.
– Как этих негодяев-блузников Каваньяк [91] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам...
– А вот он за это и не усидит!
– Посмотрим!
– говорил генерал.
– Не усидит!
– повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.
Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он.
Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную
Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
– Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге?
– Сегодня только приехал.
– Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку.
– Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare? [160]
– Non, merci, [161]– отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела.
– Я приехал с просьбой к вам, полковник, - начал он, не откладывая времени.
– К вашим услугам, - отвечал Абреев.
– Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
160
Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).
161
Нет, благодарю (франц.).
– Фельдъегеря?
– переспросил его Абреев.
– Говорят.
– Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?
– Ни с кем!
Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение.
– Все мое преступление состоит в том, - продолжал Вихров, - что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом - бедных наших мужиков.
– А!
– произнес многозначительно полковник.
– Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое, - прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета.
– Эти господа, продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, - господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо!
– повторил он, ударив себя по коленке.
Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.
– Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?
– С великою готовностью!
– подхватил Абреев.
– Сегодня же узнаю и уведомлю вас.
– Здесь, говорят, ужас что такое происходит!
– Д-да!
– подхватил протяжно и Абреев.
– Все зависит это от нашего малого понимания вещей... Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть - решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж... Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.