Люди сороковых годов
Шрифт:
– Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? заметил ему Вихров.
– Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)
– Стало быть, я могу надеяться на ваше участие?
– сказал Вихров, уже вставая.
– Все, что от меня только зависит!
–
– Однако, attendez, mon cher [162] , прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.
Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.
– Потом-с, - продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?
162
подождите же, мой друг (франц.).
– У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин!
– Je le connais! [163] Прекрасно!
– подхватил полковник.
– Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit, [164] только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом.
– Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!
163
Я его знаю! (франц.).
164
Между нами будь сказано (франц.).
– Может быть, и со мной то же сделают?
– спросил Вихров.
– Может быть!
– отвечал Абреев, пожав плечами.
Вихров раскланялся с ним.
– Au revoir, mon cher, au revoir!
– говорил тот, провожая его почти до передней.
От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом:
– Кого вам надо?
Вихров назвал Плавина.
– Они в директорской, - отвечал солдат.
Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.
Солдат пошел и, возвратясь, объявил:
– Немного просят подождать - заняты.
"Как свинья был, так свиньей и остался", - подумал Вихров.
Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:
– Пожалуйте!
Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными
– Здравствуйте, Вихров!
– говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину.
– Что вы, деревенский житель, проприетер [92] , богач?
– говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.
Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.
– Проприетер и богач!
– отвечал Вихров.
– Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!
– Как, что такое?
– спросил удивленный Плавин.
– Сейчас расскажу... Прежде едино слово об вас... Вы уже вице-директор?
– Да!
– отвечал Плавин совершенно покойно.
Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.
– Вы, значит, человек большой, - продолжал Вихров, - и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.
– Видел-с и слышал, - произнес, кивая головой, Плавин.
– Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
– Да!
– подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой.
– Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.
"А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!" подумал Вихров.
– Я то же самое сказал и в повести моей, - проговорил он вслух, однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!
– Гм, гм!
– произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.
– И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, - заключил тот.
– Очень может быть, - отвечал, подумав, Плавин.
– Но как же вы мною распорядитесь?
– спросил Вихров.
Плавин усмехнулся.
– Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас!
– проговорил он каким-то осторожным тоном.
– Пожалуйста!
– произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.
– Постараюсь!
– отвечал тот.
– Тяжелое время мы переживаем!
– сказал в заключение Вихров.
Плавин при этом склонил только молча голову.
– Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим!
– прибавил Вихров.