Люди сороковых годов
Шрифт:
"Да, мне теперь не удивительно, что она продала себя за все это", думал он с презрением о Мари.
– А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал?
– спросил он ее.
– Версты три от города, - отвечала она.
– Что же, он уехал туда на тройке ухарской, лихой, с колокольчиками и бубенчиками?
– О, нет, напротив, на старой и очень смирной паре, на которой и я езжу, - отвечала Мари.
Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.
– На какой же ты факультет поступаешь?
– спросила она его, чтобы замять разговор о муже.
– И сам еще не знаю!
–
– Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с тем, чтобы идти в военную службу, - продолжала Мари с участием.
– Мало ли что я прежде хотел и предполагал!
– отвечал Павел намекающим и злобным голосом.
– Я уж не ученым, а монахом хочу быть, - прибавил он с легкою усмешкою.
– Монахом?
– переспросила Мари.
– Да, - отвечал Павел, потупляясь.
Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.
– Что же, очень интересным монахом будешь, - сказала она, держа глаза опущенными в землю.
– Я не для того иду, - возразил ей Павел сурово.
– Что же, чтобы спастись?
– Да, чтобы спастись...
– Я не замечала, чтобы ты так был религиозен...
– Вы многого не замечали или, лучше сказать, не хотели замечать, проговорил Павел.
Мари слегка покраснела.
– Знаешь что?..
– начала она, после некоторого молчания.
– Ты прежде гораздо лучше был.
– Чем же?
– Тем, что ты был такой добрый, милый...
– А теперь - что же?
– А теперь - злой.
Павел усмехнулся.
– Играя с тигренком, вы никогда не воображали, что он будет когда-нибудь со временем и тигром.
– Никогда я с тобой не играла, - произнесла Мари серьезно, - а всегда тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.
Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.
– Мне остается только благодарить вас за все это, - проговорил он.
Мари на это ничего ему уж и не возразила: она, кажется, боялась, чтобы он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.
Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.
Мари тоже встала.
– Я надеюсь, что ты будешь у нас бывать, - проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.
– Бывать я у вас должен, - начал Павел неторопливо, - этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?
Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.
– Если ты этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа, - проговорила она, не изменяя своего положения.
– Прекрасно-с!
– произнес Павел.
– Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете у него, чтоб этот день мне и выбрать для посещения его?
– У Еспера Ивановича мы решительно не бываем в субботу, потому что в этот день собираются у нас, - проговорила Мари.
– Ну-с, так, так, значит,
– И Павел протянул Мари руку; она ему тоже подала свою, но - довольно холодно.
– Муж мой, может быть, захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? спросила она его несколько даже гордым тоном.
– Сделайте милость, очень буду рад!
– отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и ушел.
Мари, оставшись одна, задумалась. "Какой поэтический мальчик!" произнесла она сама с собою.
– "Но за что же он так ненавидит меня?" прибавила она после короткого молчания, и искренняя, непритворная грусть отразилась на ее лице.
IV
НОМЕРА МАДАМ ГАРТУНГ
Павел вышел от Эйсмонд в каком-то злобно-веселом расположении духа. Всякая любовь, какая бы она ни была, счастливая или несчастливая, - все-таки есть некоторого рода нравственные путы, но теперь Павел почувствовал себя совершенно свободным от них. В воображении его, представляющем, обыкновенно, каждому человеку его будущность, рисовались только университет и некоторая темная мысль о монашестве. Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни, он прежде всего хотел зайти к Иверской и помолиться. Здесь он весьма внимательно прочитал вывешенную к сему образу молитву, и, как ему показалось, большая часть слов из нее очень близко подходили к его собственным чувствованиям. Он не без любопытства также посмотрел и на монахов, служивших молебен. Лицо у отца иерея оказалось полное и красное, а у послушника - хоть и худощавое, но сильно глуповатое. В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые. Когда Павел вышел из часовни, монах тоже вышел вслед за ним в, к удивлению Павла, надел на голову не клобук, не послушническую шапку, а простую поношенную фуражку.
"Это что такое значит?" - подумал Вихров и пошел вслед за монахом. Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом сел. Павел тоже поместился рядом с ним. Монах своим кротким и спокойным взором осмотрел его.
– Вы, вероятно, послушник?
– спросил его Павел.
– Я?
– переспросил, в свою очередь, незнакомец.
– Я не монах даже, прибавил он.
– Но ваша одежда?..
– заметил ему Павел.
– Одежду я такую ношу, потому что она мне нравится.
– Но что же в ней может нравиться?
Незнакомец слегка усмехнулся.
– По моему мнению, - начал он неторопливо, - для человеческого тела существуют две формы одежды: одна - испанский колет, обтягивающий все тело, а другая - мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
"Да это в самом деле не монах!" - подумал Павел, услыхав такого рода ответ.
– Но какое же собственно ваше звание и фамилия ваша?
– спросил он незнакомца с несколько уже провинциальным любопытством.