Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.

– Да, знаю, знаю, за тебя мне бог все это мстит!
– говорил он, кивая своему видению, как бы старому приятелю, головой...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

МАКАР ГРИГОРЬЕВ

Над Москвою стоял душнейший июльский день. В маленькой

и закоптелой комнате с открытым окном, на жестком кожаном диване, лежал, от болезни и дорожного утомления худой, как мертвец, Павел. В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой, у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками. Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне стояла заплеснелая чернильница, в которую воткнуто было засушенное и обгрызанное перо. Рядом с нею стояли счеты, с вогнутыми вниз несколько спицами. Вероятно, хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться, то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону. Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: "Русский мороз и немец", изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: "Немец, береги свой нос, идет русский мороз!" Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына... Ванька вместе с Павлом тоже прибыл в Москву и теперь, по указанию Макара Григорьева, спал в мастерской на осоке, которою прокладывают спаи в бочках. Ванька всю рожу исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже текла от получаемого им удовольствия: он очень уж умаялся от езды на перекладных и сиденья - триста верст - на облучке. Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место на осоке, проговорил: "На вот спи тут: где же тебе больше!"

В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.

– Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, - говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.

– Дура она и бестия, вот что!..
– произнес Макар Григорьев досадливым голосом.
– Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много...

Разговор на несколько времени приостановился.

– И папенька-то ваш тоже, - продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, - пишет: "Прими сына!" Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?

Последние слова показались Павлу несколько обидными.

– Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, - проговорил он.

Макар Григорьев сейчас же сдал после того.

– Грамоте-то, чай, изволите знать, - начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, - подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь - в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?

– Да ты садись, пожалуйста, - сказал Павел, заметив,

наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.

– И то сяду, - сказал тот, сейчас же садясь.
– Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь - постоишь маненько и сядешь. "Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!.."

– Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал сюда лечиться, - спросил Павел.

– Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.

– Что же, если он любил ее, - возразил Павел грустным тоном.

– Что - любил!.. Вздор! Разве барин может любить девку простую, горничную...

– Отчего ж не может?

– Оттого, что она - дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе.

– Ну, Анна Гавриловна - никак уж не дура и не тварь, - возразил Павел, удивленный таким сильным определением.
– А сам ты никогда разве не любил? прибавил он с полуулыбкой.

– Я?.. Нет!..
– отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом.
– Я завсегда терпеть не мог этого... Заплатил деньги и баста - марш! Чтоб и духу ее не было.

– А побочная дочь Еспера Иваныча вышла замуж или нет?
– продолжал спрашивать Павел, делая вид, что как будто бы он все это говорит от нечего делать.

– Надо быть, что вышла, - отвечал Макар.
– Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник... "Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!" Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.

– Была?..
– переспросил Павел.

– Была, - отвечал Макар Григорьев и потом, заметив, что утомление и тоска на лице Павла как бы увеличились, он прибавил: - Что же я за дурак этакой, вам покушать, чай, надо.

– Да, вели мне подать чего-нибудь, что у вас там готовилось, проговорил Павел.

– Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, возразил Макар Григорьев, вслед за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: - Эй, Огурцов!

На зов этот в комнату проворно вошел малый - лет двадцати пяти, в одной рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах.

– Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, - сказал он с веселым и добрым лицом, подходя к руке Павла.

– Нет, не надо!
– отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства - мальчишку из соседней деревни Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.

– Вот какой ты стал большой, - сказал ему Павел.

– Да, батюшка Павел Михайлович, и вы ведь тоже выросли, - сказал Ефим с прежним веселым лицом.

– Это что, брат, хвастать-то: осина что ни есть - и та растет! перебил его Макар Григорьев.
– А ты вот что, - продолжал он уж повелительным голосом, - поди в Московский трактир к Печкину, - слышь!.. Вот тебе двадцатипятирублевая!..
– И при этом Макар Григорьев хвастливо вынул из жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову.
– Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, - слышь!
– самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо - забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал - десяток.