Люди сороковых годов
Шрифт:
– Это доказательство вовсе не из катехизиса, а, напротив доказательство истории, - поддержал его Неведомов.
– Существование везде и всюду религии есть такой же факт, как вот этот дом, эти деревья, эти облака, - и от него никакому философу отвертеться нельзя.
– Действительно факт, - подхватил Салов, - но только болезненный.
– Не может же болезнь быть всеобщей, - возразил, пожимая плечами, Неведомов, - во всех эпидемиях обыкновенно более половины остается здоровыми, а тут - все...
– А, это уж, видно, такая повальная на всех!
– произнес насмешливо Салов.
– Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться
– прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
– Нет, не читал, - отвечал тот спокойно, - да и читать не стану.
– Почему же это он лишен будет этой чести?
– спросил Салов насмешливо.
– Потому что, - продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, - может быть, я, в этом случае, и не прав, - но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и есть - это разум. Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души - это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
– Но согласитесь, - опять почти закричал на него Салов, - что у диких народов область этой фантазии гораздо шире и что прогресс человечества и состоит в том, что разум завоевывает у фантазии ее территорию.
– Это, может быть, отчасти есть.
– А в конце концов он завоюет у ней все.
– Ну, этого я не знаю!
– Да как же вы не знаете, Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас мыслью, как вилами, прижмут к стене, вы говорите, что не знаете, - горячился Салов.
– Что же тут нечестного, - произнес Неведомов, - если я говорю не знаю о том, на что сама история не дала ответа?
– Нет-с, дала ответ, дала в том, как думали лучшие умы, как думали Вольтер [44] , Конт.
– К чему вы мне все это говорите!
– перебил его уже с некоторою досадой Неведомов.
– Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
– А к тому, мой миленький, что мне хочется поучить вас; а то вы ведь без меня, моя крошечка, пропадете!
– перебил его насмешливо Салов. Он, кажется, был очень доволен, что порассердил немножко Неведомова.
– Чем вам учить меня, вы гораздо лучше сделаете, если прочтете нам какое-нибудь ваше стихотворение, - возразил тот, - это гораздо приятнее и забавнее от вас слышать.
– Что за вздор такой!
– произнес с улыбкой Салов, а сам между тем встал и начал ходить по комнате.
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, - должен он был к досаде своей сознаться, - был больше на стороне Салова.
– Какого же рода он стихи пишет?
– спросил Вихров Неведомова.
– Я больше перелагаю-с, - подхватил Салов, - и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение "Ангел": "В дверях Эдема ангел нежный" и проч. Я на сию же тему изъяснился так...
– И затем Салов зачитал нараспев:
– в восторге яром Ему воришка закричал. Клянусь, что я без всякой злобы, Без всякой зависти утробы Смотрю, как ты и ешь, и пьешь, И жизнь роскошную ведешь. Нет! Я завидовать не смею. Я пред тобой благоговею; Хотя я с детства наметал Во всякой краже обе руки, Но ты в сей выспренней науке Мне будешь вечный идеал!
– Очень хорошо!
– похвалил Вихров, но, кажется, больше из приличия.
– Что за глупости такие!
– проговорил, как бы невольно, несколько потупляясь, Неведомов.
– Какие же глупости?
– воскликнул притворно обиженным голосом Салов. Пойдемте, Вихров, ко мне в номер: я не хочу, чтобы вас развращал этот скептик, - прибавил он и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.
– Я-то пуще скептик, а не он!
– говорил тот им вслед.
Номер Салова оказался почти богато убранным: толстая драпировка на перегородке и на окне; мягкий диван; на нем довольно искусно вышитые шерстями две подушки. В одном из углов стояли трубки с черешневыми чубуками и с дорогими янтарными мундштуками. На окне виднелась выпитая бутылка шампанского; на комоде был открыт богатый несессер и лежала целая дюжина, должно быть еще не игранных карт. Вообще, в убранстве комнаты Салова было больше офицерского, нежели студенческого. Книг почти совсем не было видно, кроме Огюста Конта, книжка которого, не вся еще разрезанная, валялась на столе.
– Садитесь, пожалуйста!
– сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать [45] .
– А вот и Конт!
– сказал Павел, показывая на лежавшую на столе книжку.
– Да-с, я его нарочно купил, и, вообразите, он теперь у меня - у одного в Москве... Они все ведь тут студенты - гегелисты... Только вдруг я раз в кондитерской, в которую хожу каждый день пить кофе, читаю в французской газете, что, в противоположность всем немецким философам, в Париже образуется школа позитивистов, и представитель ее - Огюст Конт... Я сейчас к книгопродавцу: "Давайте Конта!" - "Нет еще у нас..." - "Выпишите!" Выписал: тридцать рублей содрал за одну книжку, потому что запрещена она у нас... Вот я теперь и подчитал ее, и буду их всех резать!
– заключил Салов, с удовольствием потирая себе руки.
– Ну, вам Неведомова, кажется, не срезать этим, - возразил Павел.
– Неведомова-то!
– воскликнул Салов.
– Да разве вы не видите, что он сумасшедший... Одежда-то его, а!.. Как одежда-то его вам нравится?
– Одежда у него действительно странная, - произнес Павел.
– Вы знаете, он за нее в остроге сидел, - продолжал Салов с видимым уже удовольствием.
– Приехал он там в Тулу или Калугу... Подрясник этот у него еще тогда был новый, а не провонялый, как теперь... Он выфрантился в него, взял в руки монашеские четки, отправился в церковь - и там, ставши впереди всех барынь и возведя очи к небу, начинает молиться. Все, разумеется, спрашивают: "Кто такой, кто такой этот интересный монах?" Заинтересовалась сим и полиция также... Он из церкви к себе в гостиницу, а кварташки за ним... "Кто, говорят, такой этот господин у вас живет? Покажите его паспорт!" - Показывают... Оказывается, что совершенно не монах, а светский человек. Они сначала - в часть его, а потом - и в острог, да сюда в Москву по этапу и прислали, как в показанное им место жительства.