Лютер. Книга 1. Начало
Шрифт:
Теллер не реагирует на его слова. Как, впрочем, и Корниш.
— Если мы этого не сделаем, — говорит Лютер, — он исполнит то, что обещал. Нынче же ночью. И он знает, о чем говорит. Сколько времени уже этим занимается, а мы ничего не замечали. Вероятно, у него есть целый список возможных мишеней. Семьи вроде Ламбертов. Дома, которые он изучил изнутри и снаружи. Нельзя сидеть сложа руки, нельзя допустить, чтобы такое произошло. Разве я что-то не то говорю?
Долгая-долгая пауза. После чего Корниш произносит:
— Джон, на самом деле я вас понимаю. Но мы не можем сами
— Сэр, — смотрит на него Лютер, — я ведь серьезно.
Теллер из-за спины шефа предостерегает его взглядом: заткнись, дескать.
— Неважно, как мы это обставим, — вздыхает Корниш. — Главное, что дадим ему четкий сигнал. Мы разгласим на весь свет, что прогибаемся перед этой гнидой, что он может взять с нас все, что захочет. Этого мы допустить не можем. Просто не можем, и все. Иначе возникнет прецедент.
Лютер выходит из кабинета Роуз Теллер. Идет и чувствует на себе взгляды всех коллег-копов, собравшихся в общем рабочем помещении. Видимо, он говорил громче, чем нужно, и все было слышно. Вот и Хоуи. Она поднимает со стола какие-то папки и помахивает ими, чтобы привлечь его внимание, — не вполне решительный, но на фоне притихшего зала вызывающе бойкий жестик, за который он ее в данную минуту готов расцеловать.
— Ну, что у нас тут? — спрашивает он, подходя.
— У нас тут все отлично, — как ни в чем не бывало отвечает она. — Я бы хотела заглянуть к вам на минутку, шеф. Можно?
— Не вопрос. И это тоже прихвати. — Он кивком указывает на папки.
Хоуи подхватывает со стола дела Йорка и Кинтри, укладывает их в более-менее ровную стопку и вслед за Лютером шагает в его узкий, как пенал, кабинет. На входе она кивает Бенни и прикрывает сзади дверь.
Лютер опускает жалюзи.
— Дело на самом деле во мне, — интересуется с порога Халява, — или страсти действительно накаляются?
— Действительно накаляются, — отвечает Лютер.
Хоуи и Бенни сочувственно смотрят на него. Да, хорош начальничек, нечего сказать: размяк, расчувствовался, один только плач у кладбищенской стены чего стоит.
Лютер снимает пиджак, вешает его на спинку кресла, ослабляет узел на галстуке.
Сидя с закрытыми глазами, растирает лицо. Делает несколько медленных долгих вдохов. Не поднимая век, говорит:
— Ну, как у нас обстоят дела?
— Дела обстоят вот как, — начинает Хоуи. — Налицо вполне конкретный типаж — зверь еще тот. К тому же это явно не первое его деяние — уж очень самоуверен. С непомерным самомнением, гонором. Элементы нарциссизма на фоне гипертрофированной обидчивости. Судя по тембру голоса, артикуляции, интонациям, возраст — самое малое под тридцать, а скорее всего, лет за тридцать пять — тридцать семь. Если сложить все вместе, получается портрет рецидивиста, не исключено, что серийного.
— Но ведь это наверняка первый для него эпизод с таким modus operandi?
— Вы имеете в виду способ действия? Безусловно. Но способ и почерк действия — разные вещи. Способ состоит из всего, что преступнику необходимо для совершения преступления:
Что же он делал до того, как вскрыл тела несчастных Ламбертов? Вначале мы разобрали одно, а может быть, и два преступления, которые, вероятно, имели место: похищение Эдриана Йорка и попытка похитить Томаса Кинтри в Бристоле, в середине девяностых годов. То есть речь идет о деле пятнадцати- или шестнадцатилетней давности. И ребятки все-таки были постарше: Эдриану Йорку шесть лет, Томасу Кинтри все двенадцать.
— Сразу нестыковка, — вклинивается Бенни. — У таких людей критерии отбора обычно четко выражены: пол, возраст, этническая принадлежность, цвет волос.
— Ну да, — нехотя соглашается Хоуи. — Пока сходство только в том, что он похищает детей. Как здесь соотносятся критерии, мы не знаем, потому что, даже если эти эпизоды связаны между собой, виктимология у них не сходится. Или же способ действия у него после пятнадцати лет затишья кардинально изменился. Напрашивается мысль, что эти пятнадцать лет он или подавлял в себе тягу к преступлениям, или, скажем, отсиживался в тюрьме, или….
— Или охотился в зоне радара, — заканчивает Лютер. — Ну а с имечком у нас что? Кто же такой этот Пит Блэк?
— А вот здесь на подходе есть соображения, — говорит Хоуи. — Насчет этого я и хотела поговорить. Возможно, это простое совпадение, но…
— Что — «но»?
Хоуи сглатывает — взволнованно, даже нервозно. Достает какой-то листок из той папки, что потоньше, и, сверяясь с написанным, говорит:
— В Нидерландах есть такой Цварте Пит, то есть Черный Пит. Он считается то ли слугой, то ли подручным Синтерклааса, старика вроде нашего Санты. Подарки ребятам он доставляет на пятое декабря, а… — Она смотрит на Лютера.
Тот открыл глаза и внимательно слушает ее.
— …А непослушных детишек забирает и уносит в мешках, — продолжает сержант. — По легенде, дети, которые похищены этими Черными Питами, сами затем составляют следующее поколение Черных Питов.
— Что в целом перекликается с похищением Эдриана Йорка, — констатирует Лютер.
— То есть тем похищением ребенка, которое таковым никто и не считал. Пока не оказалось слишком поздно.
— Ну а что, если в течение этих пятнадцати лет он не бездействовал и не мотал срок в тюрьме? Что, если он просто жил себе да поживал, тихо и мирно?
Хоуи одну за другой выкладывает на стол Лютера какие-то бумажки с картинками и надписями. Она рассказывает, что во многих культурах бытует некий мифический бука, которого представляют достаточно коварным малым с мешком за спиной, умыкающим непослушных деток.
— Взять, скажем, Эль Хомбле Де Ла Больса, что означает Человек-с-Мешком. А в Армении и Грузии он зовется Мешок-Человек. Примерно то же, что в Болгарии Торбалан, а в Венгрии Закос Эмбер, или тот же Человек-с-Мешком. В Северной Индии его зовут Бори Баба, или Мешок-Отец, а в Ливане Абу Кис, то есть буквально Человек-Мешок. Во Вьетнаме он значится как Господин Три Мешка, а на Гаити — Мешок из Рогожи.