Мальчик с короной
Шрифт:
— Слышь… утопленник, а хороша крякуха была! — крикнул егерь.
— Сам-то чего не стрелял? — сердито закричал я.
— Дак мне несподручно было, не с руки стрелять, она ж аккурат над тобой шла! Мне по технике безопасности нельзя было вдарить!
Мы опять молча застыли в камышах.
Вдруг откуда-то сбоку, резко, как камнедробилка, застучала пятизарядка моего товарища. Кажется, это были его первые выстрелы. До этого он так тихо и незаметно стоял на своем озерке, что мы с егерем забыли о нем и теперь удивились, услыхав выстрелы. Ружье моего товарища всегда очень сильно пугает дичь, и поэтому — стоит ему первый раз промахнуться — на него уже больше ничего не летит.
Устав стоять, я решил пройтись вдоль широкой водоотливной канавы, где могли отсиживаться перелетевшие с озер утки. Склоны глубокой канавы густо заросли кустарником. При всем желании я не мог проникнуть взглядом на дно, а ведь именно там и могли скрываться утки. Я нарочно гулко топал ногами, хлопал ладонью по прикладу, останавливался и надсадно вскрикивал, пытаясь «вытоптать» утку и взять ее с «подхода». Несмотря на все мои старания, только две-три птички, названия которых я не знал, нахально чирикая, вспархивали, садились на ближнюю ветку и пританцовывали на тоненьких, точно одетых в чулки ножках. Эта нахальная мелкота меня веселила: что ей до стремительной жизни диких больших птиц? Не знают они дальних перелетов, ружейного грома, мгновенной, горячей смерти… Не знают, ну и хорошо, что не знают.
Я перебросил ружье за спину, закурил, расстегнул душный ватник, сдвинул шапку на затылок и пошел назад. Солнце поднялось высоко, застрекотал где-то пускач трактора, позевывая, шел навстречу хмурый приятель, суетился у мотоцикла егерь.
И тут, как бы завершая единым, красочным росчерком нашу славную охоту, в двух шагах от меня взметнулась в небо длинношеяя, зелено-серо-голубая не жар-птица, а простая крепкая, хитрая, матерая кряква. Пролетая над нами, она радостно крякнула во все горло и, хитро блестя глазом, умчалась в свои дальние края.
Помор Адольф
Нос маленького смоленого карбаса стремительно взлетает в воздух и тут же с размаху ныряет. Волны прокатывают гребни под тонким днищем и взрываются метрах в ста за нами на каменной прибрежной банке. Ветер тихонько посвистывает, как бы играя на пастушьей дудочке. Он пасет Белое море, строго следя, чтобы волны катились точно с севера на юг.
На берегу все живое попряталось в огромные черные, похожие на башни избы. Деревня, в свою очередь, спряталась за небольшим лысым холмом, на вершине его, открытая всем ветрам, стоит древняя церквушка с покосившейся деревянной луковкой.
На берегу из бани неистово вырывается прямой как стрела дым. Это нам с Адольфом готовят баньку. Адольф — странное имя для русского человека пятидесяти с лишним лет, прошедшего войну и служившего на флоте. Но Адольф Малыгин помор, а у поморов нордические, библейские и древнерусские имена — совсем не редкость. Еще вчера мы с ним уговорились сделать два дела. Первое — наловить с утра корюшки, а второе — истопить баньку и попариться. Если учесть, что познакомились мы с Адольфом позавчера ночью, когда мой катер выбросило на берег, и до вчерашнего вечера мы волокли его опять в море и почти до сегодняшнего утра чистили от песка мотор, то два наших сегодняшних дела были пустяками. За эти три дня я поспал в общей сложности часа четыре; когда и где спал Адольф — я не знаю. С той самой минуты, когда он застал меня у выброшенного на песок катера, он все время помогает мне и уходит только для того, чтобы вернуться с каким-нибудь очередным бревном или канатом.
Помощь его заключалась в том, что он делал всю работу. Я ходил сзади, мешался у него под ногами, тянул не в ту сторону, ронял бревно, наступал сам себе на сапоги. Я вел себя как спасшийся
Для меня быть выкинутым вместе с двухтонным катером на двенадцать метров от моря было крушением, низвержением в Мальстрим; для него — обыденным, заурядным явлением, в котором он точно знал, как себя вести и что делать. Нам не понадобилась даже помощь из деревни; мы одни дотащили две тысячи килограммов за двенадцать тысяч миллиметров к морю, и из каждого этого миллиметра две трети тащил Адольф. После всего мы еще промыли мотор, завели, сменили свечи, опять завели и только тогда договорились пойти утречком на рыбалку и попариться в баньке.
— Может, вы устали? — спросил меня Адольф. — А то я один на рыбалку-то съезжу, а вы поспите в доме?
Он, как все поморы, говорил чуть нараспев и с вопросом в каждом окончании слова. Но отказываться от рыбалки я, конечно, не стал. Тогда Адольф посмотрел на море и сказал;
— Ветер еще держится свежий, не тот, что вчера, но свежий, баллов шесть будет к утру. В общем, подходяще — рыба любит, чтоб волна, давится хорошо.
Он сказал «давится» распевно и ласково, так, как будто речь шла о любви. Он даже зажмурился от удовольствия, предвкушая утро.
А утро наступило часа через два. Адольф напоил меня горячим чаем с морошкой, и мы вышли на улицу. Ветер срывал с берега барханчики песка и запросто перекидывал их с места на место. За ночь море выкинуло мною розовых, белых и пурпурных медуз, целые островки сбитых волнением водорослей болтались у берега. Мокрый песок у самой полосы прибоя был взрыхлен какими-то маленькими животными и напоминал пейзаж лунных кратеров.
Адольф, одетый в короткий черный ватник и шапку-ушанку, вдруг стремительно нагнулся и стал как бы завязывать шнурки на ботинках. Он был в резиновых сапогах. «У сапог нет шнурков», — тупо подумал я и нагнулся к Адольфу. Он выдергивал из песчаного вулканчика свившегося длинного белого волосатого морского червя.
— Лучшая наживка! — сказал Адольф и с радостью показал червя. Червь действительно был ничего — предельно страшный и неаппетитный.
— Этот червь — ваш! Очень хороший! — Адольф гордо сунул мне еще одного пойманного червя. Я положил червя в карман, и мы пошли дальше.
Карбас Адольфа стоял ближе всех к морю. Его хищный, высоко поднятый нос, казалось, грозил небесам, корма изящно выгибалась дугой. Борта, сшитые кромка на кромку, чернели смолой, длинные весла с балансирами стояли рядом. Море, лес и лодки не изменились у поморов за триста лет. От моря, леса и карбасов так и веет поморской свободой и силой. Никогда не знали эти места ни рабства, ни помещиков, ни официальной церкви — знали вольную жизнь и вольную тягу к неизведанному.
От носа лодки к морю тянутся выбеленные, истертые песком бревенчатые скаты. Карбас легко скользит по ним и врезается в воду. Мы разгоняем его еще дальше, с силой толкаем на глубину и разом перепрыгиваем через невысокий борт. Теперь самое главное — быстро разобрать весла, вставить их в уключины и грести изо всех сил от берега. Волна поднимает вверх, с грохотом прокатывается под нами и длинным пенистым языком слизывает следы на песке. Мы наваливаемся на весла и прыгаем на вторую волну. Карбас какое-то мгновение стоит неподвижно, на самом гребне, весла бешено мелькают в воздухе, и вдруг мы с жуткой скоростью скатываемся вниз, вновь взлетаем вверх и чувствуем наконец, что оторвались от прибоя. Уходим дальше в море, затем резко меняем галс и идем вдоль берега. Бортовая качка валяет нас, как бочку, мы сбиваемся на центральной банке и, толкая друг друга мокрыми рукавами ватников, гребем и гребем.