Мальчик с короной
Шрифт:
Теперь Лаврентьич ловит без сетей, скромно, на удочку с лодки и в установленные сроки. Ну и тут, конечно, не без греха. Поставил в прошлую весну продольники, крючков на пятьдесят каждый, а прямо из кустов на него участковый этот, Лосев:
— Я тебе… Даром что не рыбнадзор, сам пресеку на корню!
Страшно так накричал… Едва унес от него ноги… Молодой да настырный, и водку не любит, прямо не человек…
Поначалу на удочку горе оказалось ловить, чего там натаскаешь? Какая рыба? Полведра за день — это не мешок за ночь, не разживешься! Другие рыболовы, которые любители, те рады: одну вытащат и лыбятся весь день, им бы только на уху наловить, оскучали на хеке городские. Им бы ушицы да жареного леща с гречневой кашей недельку поесть. Так и живут в палатках по берегам, костры палят, как цыгане.
Есть, конечно, и деловые — хозяева реки. Эти знают, что значит
Но это просто рыбаки, а Лаврентьич иной стати, он добытчик. Ему много рыбы надо, не для себя ловит, на продажу.
…Постояв в сушильне и заглянув в бочку, Лаврентьич идет в дом и переодевается для рыбалки. Достает с печи заскорузлый поседевший ватник, ватные штаны, шапку-ушанку, обшитые резиной валенки. Хоть и лето, а холодно Лаврентьичу на реке, насквозь продувает раздольный волжский ветер — зябко. Некоторые греются в лодке водочкой, но Лаврентьич — нет: боится уснуть от нее, поклевку продремать. Папиросы только берет и курит жадно всю ночь, огонек ладошкой закрывая, как в засаде.
Одевшись, идет Лаврентьич к кладовке, взваливает на спину мешок и, кряхтя, спускается опять на двор к длинному, крытому толем гаражу. Отомкнув воротца, выкатывает на солнышко карданный «Урал» с коляской. В коляске лежит небольшой лодочный навесник с бачком, толстый брезентовый плащ и ящик с донными удочками. Перекинув в коляску мешок, Лаврентьич, косолапя, влазит в седло, надевает почерневший шлем и выжимает сцепление. Дворик сразу наполняется адским грохотом, стрекотанием, от которого дрожат на ветках яблоки и жалобно ноют стекла в окнах. С рыком выбрасывается мотоцикл на укатанную дорогу.
Едет Лаврентьич далеко от города, в свои заповедные места, подальше от глаз людских, так как кажется ему иногда, даже в лодке на середине реки, что кто-то смотрит в спину, глаз не сводя: обернешься — нет его, отвернешься — опять тут как тут, наваждение какое-то… Перекрестился бы Лаврентьич, да в бога не верил — верил только, что жить осталось, как собаке, лет десять. «Собачий мой век пошел… — думал он, улыбаясь горько. — Так и доживу, за кость буду горло рвать, конуру свою охранять…»
Волга открывалась Лаврентьичу, как и другим людям, дальней серебряной лентой, простором, вечной своей наполненностью и жизнью. И как ни привык Лаврентьич к Волге, все ж каждый раз брала его оторопь перед этой рекой, в которой тонуло по вечерам солнце, гуляли облака и останавливалась глубина неба…
Свободная река Волга, щедрая, атаманов и купцов любила… «Это не пруд какой, — с уважением думает Лаврентьич. — Степана Тимофеевича любила, удачу во всем давала, и ей небось царевен кидали…»
Лаврентьич вытаскивает упрятанную в заросший ручей лодку, цепляет навесник, укладывает мешок, плащ, снасти. Мотоцикл он загоняет в кусты и опутывает толстой цепью. Отойдя на веслах от берега, Лаврентьич дергает стартер и скользит по реке, подпрыгивая на мелких волнах. Идет к дальним, знакомым с детства омутам-кормильцам. Первым разом становится на омуте-бомбе. Это в том месте, где немец, промахнувшись по танкеру, выхватил двухсоткилограммовкой на мели яму, и размыла еще эту яму река, раздвинула вешними водами, так что ключ на дне образовался. Холодный ключ, игристый, лещ в нем летом стоит, в самый жар играет. Это первое заповедное место. Лаврентьич якорится и ставит удочки. Тут надо ожидать пять-шесть поклевок, больше нельзя, лещ пугнется и уйдет. Что на следующий день вытащишь?
Как всегда на большой глубине, лещ берет жадно и уверенно: колокольчик звонит громко и резко. Лаврентьич подсекает и медленно, точно поднимая якорь, тягает здоровых рыбин. Еще не видя леща, он по дрожанию лески определяет вес рыбы.
«Килограммовик пошел… ага… ничего… ничего себе…» — шепчет Лаврентьич, становясь на дрожащие колени перед рыбой и выводя ее на поверхность. Лещ, блестя чешуей, выходит, взглатывает воздух и тупо тыкается рылом о борт лодки. Лаврентьич шустро, пока не ожил лещ, хватает его руками, стискивает жабры и, вкогтившись в них как коршун, перебрасывает добычу на дно лодки. Лещ золотится на закатном солнце, а потом наливается кровью. Лаврентьич, вытирая руки о тряпку, любуется рыбой и покачивает головой. Ему лестно, что он взял такую жирную, гладкую рыбу.
Вытягав трех «лаптей», Лаврентьич поднимает якорь и переходит ближе к берегу, в заросли водяной гречихи. Здесь лещ кормится на зорьке, здесь
«Фу, черт, гадское это дело, хлеб так изводить… — невольно думает он. — С другой стороны, не украдено ведь, куплено в магазине! Земля, она народит есшо, хлеба теперь вдоволь…»
Лаврентьич комкает и разрывает хлеб руками, уминает его в сетку кормушки, чтобы уместился весь, и, опустив на дно, прилаживает буек, якорится в трех метрах от него.
«Совесть у меня осталась али нет? — опять думает в эти минуты Лаврентьич. — Вона мальцом сколько из-за ломтя плакал, в гражданскую братья с голодухи померли… Небось хлеб зреет, не ведает, что я его на дно отправлю…»
…На манку лещ берет медленно, неуверенно, дивясь на нее, упавшую прямо с неба, тыкаясь в нее рылом, вздымая вместе с илом со дна. Ходит у кормушки, теребя и прогоняя хлебные крошки сквозь жабры, толкая набежавшую мелкоту. Клубится дно, точно дым, и поплавок вздрагивает и подпрыгивает. Забросы Лаврентьич делает одним точным, резким, злым движением, отбрасывая от себя поплавок. Крючок с грузилом без всплеска рассекает воду и проваливается рядом с кормушкой. Лаврентьич целит глазом в поплавок и, ощутив малейшую его поводку, тот момент, когда он вдруг провисает и начинает выдавливаться на поверхность, подсекает с коротким выдохом и выводит очередную добычу…
На Волге темнеет. Близко от Лаврентьича с жалобным повизгом проходят связанные одной цепью пустые баржи с высокими ржавыми бортами и пустынной, точно вымершей палубой. Из маленькой дощатой каютки равнодушно выглядывает на Лаврентьича старик шкипер, зевает и задергивает занавеску.
«Что, шкипер? Не нравится моя свободная жизнь? — смотрит в сторону барж Лаврентьич. — Небось завидки берут? Самого-то вот так протаскали всю дорогу на привязи — погрузка-разгрузка, а где своя-то жизнь? Где дом?! Смотришь на меня, презираешь… Думаешь: вот я, шкипер, при деле, хоть и песок из меня сыплется, а этот старый от внуков на Волгу убежал окушков таскать кошке. Нет, шкиперок, моя рыбка хлебная! Мои опушки по два рублика каждый! Тебе мешков за всю жизнь столько не перетаскать, сколько я рубликов на них заработал! Мотоцикл купил, сыт, обут — сам себе голова… Может, медалев только нет! Тут промашка вышла, был и я кумач-парень годков сорок назад, был, как не быть… да… Кумач-парень, в артели рыбацкой состоял. На всю Волгу артель наша гремела! Одних грамот сколько было! Ну, конечно, не только работали, пили-ели досыта… привыкли… От девок отбою не было… Сплошная гармонь. Ты небось помнишь, тоже не Миколой святым на свет божий выполз… Давно, шкипер, стал я на собственные рельсы. Шла рыбка, появился у меня первый Борис Борисыч. Ублажал меня, как девку, все дай да дай ему, вынь да положь рыбку поотборнее. Как с ножом к сердцу подступал со своим и деньгами, а деньги тогда длинные были, на рупь напьешься, на два влюбишься, на три свадьбу сыграешь… Так и проехала моя жизнь и промчалась…»
Баржи уже давно прошли. Тихо на Волге: рыба плеснет у одного берега — на другом слышно. Один Лаврентьич, оставив на время удочки, сидит и бормочет под нос долгую, как осенний дождь, беззвучную песню. Всю ночь бормочет, забыв про всякую ловлю. Видно, и ему пришла пора выговориться. А кому скажешь? Все один да один, нет никого рядом близких. В реку канули те слова, а приняла их река или нет, неизвестно. Сообщник ему Волга? Друг или недруг? Вроде всю жизнь прокачался на ней, а не знает…
«Что щепка ей, что человек, — думает Лаврентьич, — носит, носит по волнам, а потом все равно на берег выкинет… Как сор какой, оттого она и чистая, Волга… река…» смолою дерева, тупоносых и приземистых, с двумя долгими, сшитыми из дубовых досок рулями-болерами, с крошечной каюткой и лодкой у борта — уж не увидишь теперь на Волге. И шкиперы задедовали, поседели и доживают свой век кто где. Дядя Петя Останин со своею женой, тетей Зиной, живут у берега Волги. На холме, как белая церковка, стоит, выделяясь своей белизной, их крошечная мазанка. Чуть ниже чернеют в ряд столетние русские избы и смотрят седыми наличниками на нарядную мазанку, как мужики на хмельного красочного казака донца-гуляку. И действительно, какой-то иной жизнью веет от этой теплой, нагретой даже зимним солнцем мазанки. И кажется, будто над ней синее небо, а перед ее порогом не заснеженная, стылая Волга, а ленивый мутноводный Дон, по берегам — степи, степи без конца с горькой полынь-травою и желтое, как нарез дыни, солнце…