Мальчик с короной
Шрифт:
Окошки мазанки смотрят на холодную Волгу. На Волгу смотрят и дядя Петя с тетей Зиной, как раньше с реки смотрели на берег. Иногда казалось им, что баржа их стоит на месте, а берег медленно протягивается и движется перед ними, точно ведомый огромным богатырем-бук-сиром, и пропадал берег, и таял в зеленоватом горбистом горизонте, когда уходили они с реки в Каспий. А теперь река Волга никуда не уходит, и вечно, безотрывно стоят ее разлив, острова, дальний огненный яр и хвойные леса, и никуда не уйти и не уплыть на восьмом десятке лет, разве только в смерть уйти, в землю. А порознь страшно. Вот и держатся дядя Петя с тетей Зиной у самого края жизни, крепко и дружно.
Сегодня, как вчера и позавчера, как всегда зимою, собрался шкипер
— Что, Зина, пойду посижу часика три?
— А может, Петро, останешься? Чего ходить-то, ноженьки свои утруждать?.. Оставайся, Петро. Я сейчас пышечек тебе испеку…
— Нет, Зина! Пойду, пожалуй. Чего сидеть?.. Надоело все с тобой сидеть…
— Ну иди к богу, иди жарься на лед, иди, лада моя.
И шкипер, выпустив облачко пара, исчезает за дверью.
Маленькая, сухонькая тетя Зина, прихрамывая, точно уточка, на больную ногу, мечется из комнаты в кухню и обратно, смахивает крошки со стола, ставит себе стакан крепкого чая, скручивает козью ножку и курит махорку, мелко, по-женски затягиваясь и щурясь от дыма. Она садится на место дяди Пети — на продавленное, снятое со списанного катера сиденье — и смотрит в окошко на спину мужа, тающего черной точкой в белой пустыне.
Дядя Петя идет к своему месту, к трем заветным, заповедным, пробитым на всю жизнь лункам. Идти надо метров пятьсот, туда, где стоит летом красный бакен, а затем створиться по краю далекого острова. И на всей этой невидимой линии подо льдом таятся невидимые ямы и ложбинки, в которых и стоит, сонно взмахивая плавниками, спящая с открытыми глазами зимняя рыба.
«Раздразнить надо ее, эту рыбу, как следует! Вот ты, положим, спишь себе спокойненько, наелся всякого вкусного и спишь. Только уснешь, а тебе — раз но башке или хвать за ногу! Или — щелк по носу! Ты тут, конечно, проснешься и станешь озираться… Кто это, такой-сякой, спать не дает?! Будешь глядеть, кого бы по уху вдарить! Так и рыбка! Не раздразни ее как следует — ни за что не возьмет, а раздразни — сама на крючок лезет… Осерчает и лезет!»
Как каждый моряк, старый шкипер не любит и не умеет долго ходить. За ночь навалило на Волгу снегу по пояс, и идти трудно — точно без ног. Шкипер медленно серчает и краснеет под шапкой-ушанкой. Большой, до сих пор богатырски сложенный и сильный мужчина, шкипер недолюбливает это белое безмолвие, способное поглотить без остатка и разницы что песчинку, что гору. Ему не с чем бороться, кроме как с шелестящим, легким, как дым, снегом, и снег так податливо сыплется на валенки и так незаметно, коварно скапливает в коленях усталость.
Дядя Петя садится на перевернутое ведро и закуривает. Где бы ни находился, он всегда садится лицом к своей хате, лицом к тете Зине. Пятьдесят лет прожили вместе. И два разных этих тела, две разные души объединились и слились в одной человеческой судьбе и жизни. Родившись в донской станице и устав к двадцати трем годам от крови, что обильно лилась и мутила тихий Дон, ушли они, казак и казачка, в Россию, на светлую, слезами отбеленную Волгу. И сменяли по вековечной казачьей привычке коня на ладью. Пошли на баржу и поднялись на ней к северу, в город Великий Устюг. И за долгий путь стал казак Петр шкипером, а казачка Зина — матросом.
И шкипер лихой, и матрос его лихой — не просто баба на судне, а матрос, злой до работы, со стальными мускулами, нежный в любви и неистовый в веселье. И преданный в своей великой любви к нему, мужу и шкиперу. «С таким матросом можно плавать! Черт, а не матрос!» — говорил Петро другим шкиперам и, глядя порой, как Зина легко управляется со стальным
…Покурив, дядя Петя встает с ведра и идет к лункам. Три черные веточки-вешки над занесенными лунками видны еще издали. Приближаясь к вешкам, старый шкипер невольно ускоряет шаг и, похрустывая валенками, косолапя, подбегает к лункам. Опустившись на колени, он широкими, точно лопаты, варежками разгребает снег и стучит огромным кулаком по корке льда. Но лунка хоть и под снегом, а замерзла накрепко, спаялась еще перед снегопадом и удар кулака держала. Дядя Петя схватывает пешню и начинает толочь лунку, словно пестом в ступе. Летят острые ледяные брызги, впиваясь осколочками в валенки, и вдруг фонтаном с утробным вздохом выбросилась наружу вода и засинила снег возле лунки. Дядя Петя приседает на корточки и выбирает ладонью кашицу снега и сплывшиеся куски льда. Рука сразу становится красной, подушечки пальцев белеют и начинают быстро неметь. «Холодею… Вот она, старость-то», — думает дядя Петя, шаря в лунке. Выбрав весь снег и лед, шкипер распутывает удочку и, прищурившись, смотрит на блесну… Это его любимая верная блесна-окуневка. Она сделана из настоящего корабельного бронзового, позеленевшего от старости шурупа и сплющена, и погнута, и заострена дядей Петей после того сна…
А чудной был сон: привиделось вдруг шкиперу, что наладились они с соседом — тоже рыбачкой заядлым — блесенки мастерить. Да и поспорили: кто лучше сработает обманку. Сосед — мужик хитрый, жадный до рыбы — не стал будто работать у дяди Пети в хате, не хотел секрет раскрывать и ушел к себе на двор. Озлился тут старый шкипер: «Раз так хочешь, тогда смотри: заделаю я такую уловистую штуку, что у тебя в жизни не получится!» Тут и попался ему старый корабельный шуруп. Сделал он блесну, а отрабатывать ее игру пошел на прорубь, где Зина белье полоскала и где дно было видно как на ладони. Долго изгибал шкипер по-всякому обманку, оглаживал ее края и грани, напильником спиливал, где нужно, лишнее олово, в который раз окунал блесну в студеную воду, пока наконец в темной пасти проруби изящным и хищным изгибом мелькнула перед рыболовом сказочная блесна… То был хороший сон, и сосед, конечно, проспорил старому шкиперу. А наутро — пока не забыл сон — дядя Петя взял да и сработал эту блесенку. Правда, когда делал, думал: «Вот старый дурень! Сказать Зине или соседу — засмеют…» Но никому не пришлось смеяться: оказалась блесенка чемпионкой здешних мест. На нее шкипер таскал порционных двухсотграммовых окуней, а иной раз, цепляя на крючок округлый и выпуклый, как пуговица, окуневый глаз, ловил и еще крупнее — удивительных, почти черных, горбатых и носатых восьмисотграммовых и килограммовых окунищей, которые, с трудом елозя плавниками по краям лунки, казалось, сами вылезали на свет божий и потом медленно, не умирая, стыли на морозе.
Всю долгую жизнь шкипер присматривался к окуням и любил их больше другой рыбы. «Окушок — это подводный ястреб! У него и крылышки красненькие, и летает он, как птица в небе, и бьется до последнего! Это тебе не корова — лещ, не плотва снулая — это боец!» Полюбовавшись на блесну и попробовав на ногте остроту крючка, дядя Петя осторожно булькнул блесну в лунку и вытравил леску до узелка. Глубина этого места была ему известна до миллиметра. Под лункой, в пятиметровом слое воды, уходя в дно еще сантиметров на шестьдесят, зияла ямка, и на краю ее, на перепаде глубины стоял обычно крупный окунь.