Мальчик с короной
Шрифт:
…Я ловил рыбу. Ловил обыкновенным прутиком и леской, бамбуковым удилищем, спиннингом, переметом, самодуром, «корабликом» (или «липкой»), донкой, гонял кружки, ставил жерлицы, стрелял рыбу из подводного ружья, таскал из проруби… Почти всегда этому занятию способствовала тишина, «умиротворенность притихших предрассветных зорь, тонкое сосредоточенное одиночество рыбака над застывшим блюдцем темной недвижимой воды», как пишут обычно в рыболовных журналах. Сейчас все было по-другому. Мы летели в брызгах пены к ведомой только Адольфу цели, наш карбас был для меня древним седым «Пекордом». Адольф казался неистовым капитаном Ахавом, а наш выход в море походил на извечную борьбу с призрачным китом Моби Диком. Руки мои
Выпятив короткие шершавые, точно напильник, пальцы, Адольф надел на крючок разорванного червя и метнул леску в море. Леска ушла на глубину и легла на сгиб пальца. Натягивалась и провисала при каждом волновом взмахе шлюпки. Я наблюдал за своей леской.
— Если клюнет, то дернет, а ты подсеки, тоже дерни! — посоветовал Адольф и вдруг дернул. Его леска напряглась, заходила ходуном и выбросила в лодку гибкую серебряную корюшку. Рыбка была сильна, мускулиста, зубаста; бившись на самом дне карбаса, она, казалось, все еще продолжала пережевывать червя. Адольф взял корюшку и нарезал ее на ровные кусочки.
— На самое себя жаднее дергает… — пояснил он и забросил леску.
У меня тоже клюнуло, но я поспешил, не дал рыбе как следует заглотать приманку и выдернул пустой крючок. Наживив кусочек корюшки, я снова метнул леску в мутную, вспененную воду и приготовился ждать. Клюнуло быстро, я напрягся, плавно дернул и вытащил длинную корюшку. Прохладное тугое тельце рыбы повисло у меня в кулаке. Пальцы запахли свежим огурцом.
— Огурцом пахнет! — крикнул я.
Адольф кивнул и счастливо улыбнулся. Клюнуло и у него.
Потом на нас набрел и напал целый косяк корюшки. Рыба точно взбесилась, она набрасывалась даже на пустой крючок. В короткое время мы выловили штук двадцать рыб, они трепетали на дне карбаса. Косяк так же незаметно, как и появился, пропал, поклевки стали редкими и какими-то случайными. На небе разгоралось бледное северное солнце, вода и берег заблистали. Ветер стал прядать в разные стороны и в конце концов задул с юга. Стало теплее, пошел мелкий грибной дождик.
Рыбалка кончилась.
Два рыбака
В этом месте Волга течет меж двух гор. Верхушка одной заросла заповедным лесом, у подножия другой — старинный городок с яблоневыми садами и зелеными квадратиками огородов. Городок небольшой, население его невелико, но в летнее время прибывают курортники, и в каждом доме полно народу. Днем наезжие купаются и пьют пиво, вечерами сидят в кино или гуляют по набережной, лениво разглядывая друг друга и встречных собак и кошек. Ночью городок засыпает, и его не будят тревожные басовитые гудки ночных пароходов.
Волга не спит и ночью. На ней, как самоцветное ожерелье, рдеют красно-зеленые блестки бакенов, медленно бредут огни самоходок и буксиров, редко, в ночь два-три раза, полыхнет плавучий огнецветный остров — трехдечный пассажирский пароход.
Не спят ночью и рыбаки-лещатники в своих долгих смоленых великовражках и бударках. Вся флотилия медленно покачивается на изгибе реки, стынет под звездами, рыбаки
Подтянув к борту белого, в ночи широкого, как дюралевая сковорода, леща, рыболов опускает замерзшие руки за борт, нащупывает жабры, а иной подхватывает рыбу подсачком. Вытянув леща, рыболов каждый раз задумывается, с некоторым испугом глядя на спокойную, неживую опять воду…
Лаврентьич, вернувшись утречком с ночной рыбалки, засаливает улов, довольно морщится и, смоля «беломорину», уходит в чуланчик отсыпаться. Проспавшись, Лаврентьич обедает — долго, обмакивая корки хлеба в янтарную уху и обсасывая их беззубыми деснами. Обедать Лаврентьич любит больше всего в жизни. Не спеша откупоривает бутылку, булькает в стаканчик, потом хватает ломтик разварного мясца, пропихивает в горло огурец, хрустит луком… Пот обильно выступает на лбу Лаврентьича и капает в тарелку. Но Лаврентьич ничего не замечает. Худой и бледный с утра, старичок во время обеда наливается бурым соком, пухнет и бычится за тарелкой как кабан. В это время к Лаврентьичу не подходи — обругает распоследними словами.
— На меня покедова моя древность работает… Я, может, первый изо всех вас Волгу увидел… Вы есшо, пацанье, соплями утирались, когда я эту рыбу брал в артели… Меня Волга очень даже уважает и всегда делится… Не из последних я у Волги, а из первых… да… — бурчит Лаврентьич себе под нос, точно в щели таракан шевелит усами — кому какое дело до него?..
После обеда Лаврентьич прогуливается по саду, сурово поглядывая на свои наливные яблоки, точно приказывая ни под каким видом не срываться с дерева до сроку.
Дом у Лаврентьича большой и пустой, поразогнала жизнь-злодейка все потомство, всю родню.
— В далекие, дальние Сибири и Уралы, за долгим рублем… — жалуется Лаврентьич соседям. — Бросили старика-то. Забыли, кто вскормил, вспоил…
— И не говори… и не говори… — отвечают соседи, думая про себя: «Небось сам выжил, у тебя снегу зимой не выпросишь, кулак, черт!»
Но Лаврентьич не обижается, он доволен.
Чего ему все? На кой нужны? Понатащат детей, писк, визг… Сожрут все… Правда, без людей тоже нельзя. Во-первых, покупатели, во-вторых, иной раз выручат. Вон позапрошлой зимой провалился под лед, так люди спасли, усадили деда в сани и так растолкали, растормошили, распарили, что Лаврентьич даже рассмеялся. Нет, без людей нельзя, все на миру живут, как же!..
Придя домой, Лаврентьич запирает ворота и идет в сушильню, в свой маленький «вобельный» цех, верную основу своего благосостояния и изобилия. В высокой, продуваемой ветрами сараюхе, в специальных клетках висят распятые большепузые, толстоспинные лещи, изогнутая полумесяцем, янтарная от жира чехонь, брусковатые язи и плотва. В углу, накрытая брезентом, вросла большая бочка для засолки свежей рыбы. Сетей в сараюхе нет.
Нельзя сказать, что совсем никогда не было — были, еще какие были! Самолучшей, крепкой, стародавней вязки! Но теперь нет, чего нет, того нет! Боится Лаврентьич сетей, соблазн большой, но боится. Раньше, лет десять назад, не боялся. Брал сеть и ехал то за судачком, то за сазанчиком, а то и за стерлядкой, места знал, где ставить, без промаха выходило. Приедет, метнет на ночь, тут же в кустах переночует, по-тихому вытянет ее, комом в лодку — и домой. По мешку брал за ночь, аж руки тряслись, когда считал судака да стерлядку. И покупатель был доволен, не торговался, оптом брал. Был такой Борис Борисыч, на пикапе приезжал, коньяк-колбасу привозил да руку жал, сейчас такого нет. Теперь рыбнадзор развелся в реке видимо-невидимо, враз сети срежет, а на месте зацапает — греха не оберешься.