Маленькие милости
Шрифт:
– Видела вас на похоронах Огги Уильямсона.
– Я вас тоже.
– Почему так быстро уехали?
– Пришел ордер, который мы давно ждали. Нужно было взять ублюдка, убившего свою подружку, пока тот не убил очередную.
– Что ж, поздравляю.
– Было б с чем. В последнее время мне все чаще кажется, будто я занимаюсь ассенизаторством. – Сдержать усталый зевок детективу не удается. – Слышал, вы перемолвились парой словечек с родителями Огги?
Мэри Пэт неопределенно мычит.
– Не очень приятный вышел разговор, да?
– Не очень.
– У них
– Нет, они очень даже в себе. – Мэри Пэт шумно хлюпает носом.
Сквозь грязное стекло она смотрит на Учебный плац, где давным-давно солдаты готовились сражаться за прекращение рабства. Молодые еще, небось пацаны совсем. Напуганные до чертиков. Трава на поле от жары почти побелела – за все лето не пролилось ни капли дождя, – и в свете фонарей, да еще из-за стекла, кажется, будто выпал снег. Мэри Пэт еще никогда не чувствовала себя такой потерянной.
Хотя нет, не потерянной.
Бездомной.
Она откашливается и пробует выговориться детективу Майклу «Бобби» Койну, если вдуматься, совершенно постороннему человеку. Однако ей нужно выговориться, что-то объяснить, пускай она сама и не до конца понимает что. Нужно, чтобы кто-то просто ее выслушал, неважно, есть ли в ее словах смысл.
– Когда в детстве тебя начинают пичкать враньем, никто ведь не говорит, что это вранье. Нет, говорят, что все так и устроено. Неважно, речь ли о Санта-Клаусе, Боге, браке, кем ты можешь или не можешь стать… Полаки такие, макаронники другие, а про латиносов с ниггерами вообще лучше молчать, но главное – они «не наши». И тебя убеждают, что это правда жизни. И ты, мелюзга еще, конечно же, думаешь: «Я хочу жить как все, хочу жить по правде. Это мои сородичи, и я до конца жизни проживу с ними». Здесь тепло. Уютно. А весь остальной мир враждебен. Потому-то ты всему и веришь, понимаете?..
– Понимаю.
– А потом у тебя самого появляются дети, и ты хочешь, чтобы им тоже было тепло и уютно. Начинаешь пичкать их тем же враньем, пока оно не становится частью их плоти и крови. И в итоге делаешь из них тех, кто способен загнать несчастного паренька на рельсы и пробить ему голову камнем.
– Это нормально, – мягко произносит Бобби.
– Это ни хрена не нормально! – орет Мэри Пэт в трубку. – Ни хрена! Джулз мертва, и Огги Уильямсон тоже мертв, потому что я пичкала свою дочь враньем. И знаете что? Прежде чем проглотить это вранье, она все понимала. Дети прекрасно всё понимают, даже в пятилетнем возрасте. Однако ты талдычишь им, талдычишь, и в итоге они сдаются. Но самое худшее, что даже после этого ты не останавливаешься, пока не вытравишь у них из сердца все хорошее и не зальешь туда яд.
На последних словах она начинает рыдать и не может остановиться. В какой-то момент в трубке раздается щелчок, и она бросает еще один четвертак, но плакать не прекращает.
Все это время Бобби остается с ней на линии.
Постепенно рыдания утихают, переходя во всхлипы, и она слышит в трубке голос детектива:
– Что бы вы там ни задумали, пожалуйста, один день
Горло забито слюной и соплями, поэтому ответить сразу она не может.
– Мэри Пэт, вы меня слушаете? Прошу вас, ничего не делайте в ближайшие двадцать четыре часа. Я готов встретиться с вами, где пожелаете. Не как полицейский. Как друг.
– Зачем это вы набиваетесь мне в друзья? – недоверчиво выдавливает она из себя.
– Затем, что у нас обоих дети.
– У меня нет.
– Нет, это не так. Вы были и остаетесь матерью. Все родители терпят неудачи. Это единственное, в чем можно быть уверенным. Так что да, у вашей дочери, у Джулз, были недостатки, которые вы в ней воспитали. Ничего не попишешь. Однако все, кого я про нее спрашивал, в один голос говорили, какая она добрая. Веселая. Прекрасный друг.
– К чему вы клоните?
– Все эти качества в ней тоже от вас, Мэри Пэт. Мы, люди, существа сложные. Даже в худших из нас есть что-то хорошее, а лучшие в глубине души могут оказаться гребаными ублюдками. И вся наша жизнь – это борьба.
– В борьбе я хороша.
– Я про другую борьбу вообще-то.
– Пожалуй, это единственное, что я умею по-настоящему.
– Готов поспорить, вы прибедняетесь.
– Теперь вы осыпаете меня комплиментами, лишь бы задержать на линии. Звонок отслеживаете, что ли?
– Вы сами мне позвонили.
– И?..
– Мне кажется, вы хотите, чтобы я отговорил вас от того, что вы собираетесь сделать.
В ответ на это Мэри Пэт смеется сухим издевательским смехом.
– И в мыслях не было, чтобы вы начинали меня отговаривать.
– Зачем тогда звоните?
– Чтобы хоть кто-то когда-нибудь сумел это понять и объяснить.
– Объяснить – что?
– То, что я собираюсь сделать.
– Прошу вас, миссис Феннесси, не надо.
– И чтобы вы передали то, что я вам рассказала.
– Даже не желаю слушать.
– А я уже сказала, детектив Койн: нельзя отбирать у человека все. Что-то должно остаться. Какая-нибудь крошка. Золотая рыбка. Что-то, за чем можно ухаживать. Для чего можно жить. Ведь если ничего этого не будет, то зачем, Бога ради, тогда бороться?
И Мэри Пэт вешает трубку. Опершись спиной на стенку будки, она с неким оторопелым благоговением наблюдает, как мимо нее проезжает Фрэнк Туми.
Она вешает трубку ровно тогда, когда Бобби вдруг соображает, что надо было таки отследить ее звонок.
Но теперь уже поздно, и он просто тупо смотрит на телефон, вспоминая, почему вообще подсел на героин: когда ты под кайфом, то думаешь, что живешь в лучшем из миров. Когда кайф проходит, то оказывается, что это безнадежная гребаная помойка.
Мэри Пэт едет за Фрэнком обратно в Южку, опять же на расстоянии, снова положившись на догадку о том, что он направляется домой.
Ее риск вознагражден: он и правда тормозит перед своим домом на Западной Девятой. На улице так тихо, что слышно будет, если кто-то чихнет в соседнем квартале. Слышно даже, как скрипнули петли на дверце «Кадиллака».