Мария
Шрифт:
– А ты?
Она помолчала, а потом сказала: "Не знаю. Но Он разберется".
Она имела в виду Бога.
Когда мы возвращались, играли "Бони М". "Sunny". Когда мы въезжали во двор. Тогда их уже мало кто слушал. Мы с Марией ставили иногда.
Одного я не могу понять, как она могла не знать Queen? Непостижимо.
Только одна песня, "We are the champions" была записана у нее. На кассете с рождественскими песнями. В самом конце кассеты. Да и то, не полностью.
Ее колени выпукло поплыли вверх, и край одежды упал, и они замерли и остались так,
– Когда плывешь, никогда не думай о том, как под тобой глубоко.
Иначе ты просто не сможешь плыть в море, когда под тобой будет пропасть. Чтобы плыть, нужно не бояться. Не думай о том, что ты можешь утонуть. Забудь об этом, не думай, просто получай удовольствие от того, что плывешь.
Вот тьма и пустоши, и ветер их, и стены, и плен их, и вижу я детей брошенных, детей, бредущих во тьме, и будут просить они тепла, но две двери станут перед ними, и у одной из них будет страж, который преградит дорогу и скажет: "Еще не время!"
А у другой будет стоять страж, который скажет: "Слишком поздно!"
И захлопнутся двери, и стена станет между прошлым и будущим, между детьми и родителями.
Так есть, так было.
И вижу я отцов и матерей, и зовут они детей своих, но дети не приходят, и церкви стоят пусты, и на кладбищах псы воют, и на развалинах летучие мыши и совы, и зарастают древние города, и рушатся их башни и опоры их стен, и сельва поглощает их, пожирает их жертвенники и пирамиды, и никто не приходит к ним, люди забыли о них. О забытые всех времен, это ваш стон в их стоне!
И останется вражда, останется обида и противостояние, и вновь войска собираются, и барабаны отбивают дробь вековой вражды непримиримой. Ненавидь врагов своих! И хохот князя тьмы застилает уши и лишает их слуха.
И тянутся руки, но пропасть меж ними, тянутся они друг к другу, но не могут соединиться, и великая мать земля скорбит о детях своих. И дети обвиняют отцов своих, и сами они отвержены, и никто не поддержит никого, а только ударит мечом и нанесет обиду и рану кровавую.
Так было, так есть.
И меняются времена, но все так же враждуют они между собой, и таят злобу новые жертвы великой глухоты и великого страха, и лелеют месть все новые дети, и подадут они прежде псам своим и псам бездомным, а потом лишь родителям своим.
Я вижу свет твой, Мария, и музыка твоя звучит для меня, и я слышу ее. Твои руки и ладони, и небо в них, и листва деревьев, и губ твоих сладость и одежд твоих дуновение. Откровение глаз твоих и голоса твоего звук, когда ты зовешь меня, когда ты отвечаешь мне, и двери дворца твоего открыты, и сердце твое исполнено любви, и движения твои созвучны с ним, и все, что исходит от тебя, все, что душа твоя, как сокровищница великая, подарит мне, как свадебный подарок принесет она сокровища сверкающие, и я буду знать тебя.
И ты откроешь мне руки, и я буду знать тебя, и от любви моей станет сила моя, не бессилие, и руки мои примут тебя, как ты принимала меня, когда я пришел к тебе, и от сладости
И прекрасна ты, и тянусь я к тебе в любви своей, Мария!
Какая тень падает меж нами, я вижу скалу, от которой тень эта, и вижу я двери затворенные и тех, кто не может войти в них, вижу я корабли, что стремятся к берегу, но гаснет огонь маяка, и нет им пути во тьме, и разбиваются они о камни, о скалы, и гибнут все сокровища их, и все люди их гибнут. И кто-то будет говорить о мести, и кто-то скажет о войне, но никто не скажет слова любви. Кто скажет им о любви ?
И забытые в нужде своей дети забудут родителей в нужде их. И падут города, и станут руинами дворцы, и предастся забвению все, что было от них, и будут гореть библиотеки, и кони станут топтать копытами пергаменты и книги, и меч будет торжествовать, и человек будет рождаться для войны но не для мира.
Кто скажет им слово любви, чтобы пало в прах оружие их, чтобы обнялись они. О любви своей скажи им, Мария!
Мы как будто играли в игру.
Мария стелила мне на кушетке и говорила: "Спокойной ночи".
И уходила. Я дожидался, когда она выключит свет, и шел к ней.
Это значило: "Был день. Теперь ночь".
И мы больше не разговаривали. А иначе не заснули бы до утра, это точно.
Один раз я вошел к ней со свечкой и хотел поставить ее рядом с диваном на пол. Но Мария задула ее.
А утром она целовала меня, и я просыпался, или я просыпался раньше и смотрел на ее лицо, и мне казалось, что она не спит, а только притворяется, и как будто так оно и было, она вдруг улыбалась, не открывая глаза, и поворачивалась ком не, и я встречал ее губы.
И она спрашивала: "Какой сегодня день?"
И я говорил: "День обручения Марии Антуанетты и Людовика Шестнадцатого. В Версале большой бал".
Или я говорил: "Какой?"
И Мария сообщала сама: "День дебюта Битлз".
Кажется, идея устраивать праздники принадлежала мне, но иногда я думаю, что Мария родилась с ней.
Мы придумывали блюда для пиров и готовили их вместе, или я накрывал на стол к ее приходу, это было уже позже, когда она снова стала уходить на работу, но и тогда мы не разлучались, и я не видел ее, быть может, но она была рядом. И я накрывал на стол и шел встречать ее, и мы шли домой или гулять, но все равно домой.
Ну, сейчас случится что-то страшное. Уж очень все хорошо.
Она одевалась в сказочные наряды, и я знал их смысл, а никто больше не знал, только она и я, и мы отправлялись в волшебное путешествие, и не было страшно заблудиться, потеряться, как когда я писал стихи, и мне было легко открывать их, потому что я знал, Мария знает их и подскажет, если я не смогу, она напомнит, если я забуду. Эти стихи уже были написаны (для нее?), и я должен только найти их, нанести на бумагу, как студент Ансельм. Она знала их, и мне было не страшно, и я не ошибался.