Мария
Шрифт:
Это наша с тобой жизнь, и только для нас она, и зовет она, чтобы вошли мы в нее, и ждет она нас и хранит покои наши, когда мы в них, кто станет преследовать нас, мы одни и двери дома нашего закрыты плотно, что же тревожит тебя, Мария?!
Мария открыла окно настежь. Во дворе играл оркестр. Почти как настоящий. Просто оказалось, что кто-то играет на саксофоне, кто-то на аккордеоне, на виолончели. В нашем доме один сосед на трубе умеет. Из школы притащили ударник, маракасы. И стали играть.
Люди танцевали. Со всего квартала собрались, и даже из
Когда они заиграли танго, Мария обернулась ко мне, а я сказал: "Дамы приглашают кавалеров".
Не знаю, почему я так сказал. Она пригласила меня, и мы танцевали. В шутку, конечно. Она даже посмеивалась. Веселая. В августе еще бывают такие славные вечера. Темнело, но было тепло. Оркестр расположился на газоне под нашим балконом, так что нам было прекрасно слышно. Они играли слоу фокс. И снова танго. А мы все танцевали. Так смешно было.
А потом она стала быстро-быстро целовать меня в губы, в глаза. Мы стояли, не танцевали уже, она все целовала меня. Она шептала, задыхаясь. И вдруг она отпрянула. Резко. Почти оттолкнула меня. Мгновение, и она на стуле. Сидит, отвернувшись. Я успел только увидеть в ее глазах ужас, я остолбенел. И все.
Я стоял на месте. Она сказала, не поворачиваясь, сдавленно: "Поди, принеси..."
Я принес воды. Она шепнула: "Спасибо".
Но пить не стала. Уткнулась в ладонь. Отняла лицо.
– Да. Спасибо. А теперь иди... займись чем-нибудь.
– Но... я... хочу с тобой.
Она достала из пачки сигарету.
– Подай зажигалку.
Господи, да где же она. Да вот же лежит. Да.
Она зажгла сигарету. Затянулась. Я видел, что ее пальцы дрожат. Меня тоже трясло. Мне стало страшно.
Она посмотрела на меня растерянно.
– Я прошу тебя, иди. Ты слышишь, я тебя прошу.
И я ушел. Музыки больше не было. В комнате шумела пустота. Было совсем темно. Когда же успело стемнеть? Я не заметил. Мне не хотелось жить.
Я повалился на пол.
Ночью Мария плакала. Я заснул, когда были уже сумерки. Но еще не рассвело. Мария, кажется, не ложилась совсем.
Я проснулся, когда соседи врубили "Маэстро". Они его без конца гоняли. Ненормальные какие-то были соседи.
Мария лежала, не двигаясь. Наверное, всю ночь не спала. Окно было открыто. Воскресенье. Было воскресенье. И больше не было ничего.
Я шел по дну огромного города, чужого, пугающего, и горели окна, но их голоса были мне незнакомы, и кто-то шел мне навстречу по улице, но не поднял на меня глаза, и мы разминулись, не видя лица друг друга, от тротуаров веяло холодом, и фонари, и силуэты над ними таились и не знали меня, и не хотели, чтобы я знал их. И где-то далеко за моей спиной остывала трубка, но недолго будет хранить она тепло ее голоса. Далекая дрожь ее голоса. Я не могу остаться, и она не может укрыть меня.
Я обещал врачу, что ровно через час вернусь в палату.
И я вижу черные углы и двери бледного неживого света. Гостиница Морг, больница мутными глазами оглядывает меня и не узнает, но сверяется с запиской и пропускает,
И они ничего не знают, и я не могу им ничего рассказать.
Разве можно танцевать под музыку, которую играют на улице! Даже в шутку.
Представляю, как тяжело ей было с деньгами, но я не помню ни разу, чтобы она пожмотила на что-нибудь денег. Если мне нужны были джинсы, она покупала их на толчке за полторы сотни, да еще радовалась, что недорого. Стоило мне только заикнуться о печатной машинке, она достала все свои отложенные деньги, и в тот же день у меня была машинка. Портативная югославская машинка. Она и по сей день жива.
Ни у кого в классе не было такой роскоши, и все наши данцзыбао мы распечатывали у меня. Когда Марии попытались выговорить за это, она резко ответила, что не собирается чинить насилие над чьими бы то ни было убеждениями. Потом стала говорить что-то о правах человека и праве на распространение информации. По тем временам это был крутой номер. Хотя, сказать честно, в наших листовках не было ни тени политики. Я всегда был к ней равнодушен. Мария относилась к ней "без интереса".
Но кто мне объяснит, как она при всем при этом ухитрялась так отпадно одеваться? Конечно, она постоянно торчала за своей швейной машинкой... Она и польский-то выучила по журналам мод.
Авторизованную биографию "Битлз" мы прочитали задолго до того, как она в сокращенном варианте была напечатана в "Ровеснике". Мария переводила для меня (сама она читает свободно), или она читала по-английски, а я должен был понимать.
В субботу вечером мы говорили только по-английски.
Было время, когда нам доводилось за день обменяться двумя-тремя словами, но если была суббота, это были английские слова.
Мы не повышали голоса, мы были предупредительны, любезны, мы ничего не изменили в своей жизни. Просто жизни больше не было.
Это было наваждение, и я не мог от него избавиться, а оно сжигало меня и унижало, а я ничего не мог сделать. Я истерично набросился на учебу, как набросился бы на женщину, если бы мог, я насиловал ее, как насиловал бы ее. Но она оказалась неожиданно податливой, и я все не мог добиться от нее борьбы, сопротивления, я хотел драки, но она отдавалась мне рабски безропотно, а я все искал и искал, за что же мне зацепиться, и доводил себя до изнеможения, но это было изнеможение бега, изнеможение наполеоновской армии, уставшей преследовать призрак, уставшей искать сражения.
Однако я стал "блестящим" учеником.
Оказалось, что я могу воспользоваться непроницаемой маской "не от мира сего". И тогда между мной и моим демоном наступило перемирие, если можно назвать перемирием балансирование на грани истерики. Но он перестал дразнить меня, а я все глубже уходил куда-то, куда-то все дальше, куда-то под землю, бес его знает, куда.
У нас был школьный вечер. Я изображал Роберта Бернса, потому что похож на него, не совсем, конечно, но что-то есть.
Читал свои переводы.