Машины зашумевшего времени

Кукулин Илья Владимирович

Ты грубо ведешь себя… Попробуй прочесть Джойса (трех периодов: 1912, 1922, 1932–1933 гг.), дай анализ и выступи с публичной оценкой объекта, который вас так тревожит и раздражает… Ты долбишь в запале о классическом наследстве. Очевидно, где-то наследство внезапно кончается (на Чехове?) и дальше… идет всеобщая запретная зона! «Тут плохо, и не ступите сюда»… Но как все-таки быть: существует мир, человечество, классы, идет борьба. Есть искусство (Чаплин, Гриффит, Джойс, Пруст, Барбюс, Жироду, Ремарк, Роллан, Уэллс, Тагор, Киплинг и др.). Оно сложно, в нем непрерывные столкновения и изменения… Не было «запретных» книг для Маркса, Ленина. В познании жизни надо брать все. (Дело уменья, конечно) [446] .

446

Вишневский В. Собр. соч.: В 5 т. Т. 6 (дополнительный). М.: Художественная литература, 1961. С. 434–435; ср., впрочем, более оправдывающийся тон при упоминании Джойса в выступлении Вишневского на I съезде писателей («Мы брали на изучение страницы западной литературы, того же

Джойса и Пруста для того, чтобы знать политику, практику и психику их. Мы действовали как разведчики и исследователи, как люди, которые будут наносить им же контрудар…» (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934: Стенографический отчет. С. 285)). Несколько раньше почти в тех же выражениях, что и Вишневский — хотя и не упоминая Джойса, — Киршона за обскурантизм критиковал А. М. Горький в частной переписке (Замечания Горького о докладе Киршона «За социалистический реализм в драматургии» / Публ. Р. Э. Корнблюм // Горький и советские писатели: Неизданная переписка / Ред. И. С. Зильберштейн и Е. Б. Тагер. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 193 (Литературное наследство. Т. 70)). В 1937 г. — чуть позже парижской встречи с Джойсом — Вишневский вступил в ВКП(б) и на партийных собраниях и в печати обвинял того же Киршона в участии в «крупнейшем вредительском центре», якобы действовавшем под руководством Г. Ягоды и Л. Авербаха. Эти выступления стали одним из оснований для исключения из партии, ареста и, в конечном счете, расстрела Киршона в 1938 г. («За активную антипартийную борьбу… из рядов партии исключить»: Из стенограммы заседания партийного комитета Союза советских писателей по делу В. М. Киршона. 13 мая 1937 г. / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. З. К. Водопьяновой, Т. В. Домрачевой, Т. Ю. Красовицкой ; Киршон В. М. [Письмо И. В. Сталину от 6 мая 1937 г.] // «Я оказался политическим слепцом»: Письма В. М. Киршона Сталину / Публ. А. Чернева // Источник. 2000. № 1. С. 78–90). Эти апелляции к Джойсу одновременно с использованием публичных доносов — характерная черта Вишневского, но и в целом общественной ситуации середины 1930-х годов в СССР. К концу десятилетия известные писатели остереглись бы публично показывать свое знание о существовании Джойса.

Вишневский с детства в совершенстве владел немецким (он провел много времени в немецком предместье Риги [447] ), уже взрослым человеком выучил французский и английский и «Улисс», насколько можно судить, прочитал в подлиннике в 1932 году [448] . В 1920-х годах он много читал современную ему европейскую литературу, в первую очередь немецкую [449] , и этим принципиально отличался от других рапповских писателей — в том числе от своего многолетнего оппонента В. Киршона. Впоследствии, в 1949-м, Вишневский написал одиозную соцреалистическую пьесу «Незабываемый 1919-й» (к 70-летию И. В. Сталина), поощренную Сталинской премией I степени. В этом опусе он сознательно отказывался от любого соотнесения своего творчества с новой западноевропейской культурой: пьеса, в отличие от прежних сочинений Вишневского, лишена всяких апелляций к условному театру и монтажу, ее стиль — прямолинейно-дидактический, повествование — линейное. Пьеса даже разделена на акты, как и принято в классической драматургии, а не на эпизоды или фрагменты, как довоенные сочинения Вишневского, Киршона и других более или менее инновативных драматургов.

447

Вишневский Вс. «На Западе бой» (опыт хронологического прослеживания творческого процесса) // Вишневский Вс. На Западе бой. Публицистическая трагедия. М.; Л.: ГИХЛ, 1933. С. 85.

448

Хелемендик В. Указ. соч. С. 187.

449

Вишневский Вс. «На Западе бой» (опыт хронологического прослеживания…). С. 3.

Раннее творчество Вишневского, в особенности пьеса «Последний решительный», может быть рассмотрено как своего рода полюс, крайняя точка ЭППИ. По своему прагматическому смыслу эпическое монтажное искусство 1930–1940-х годов располагается между двумя задачами: 1) прямой мобилизации читателя и зрителя, как у Вишневского, и 2) критического осмысления социальной действительности — как это было в случае Дёблина. Но у этих задач есть общая смысловая основа: их решение возможно при условии анализа и реструктурирования всего прежнего социального опыта адресата художественного произведения. Направление этого реструктурирования могло определяться партийной принадлежностью, конкретной политической идеологией или критическим настроем автора, требовавшим установления более справедливого общества — как это было в случае А. Дёблина или Дж. Дос Пассоса.

Предположение о том, что существовало эстетическое движение, в которое можно было бы включить таких несовместимых авторов, как Всеволод Вишневский и Эзра Паунд, выглядит натяжкой. Однако стоит обратить внимание на то, что оба они высоко ценили Джойса. Джойс как пример специфически современного художника был для ЭППИ своего рода «пустым центром»: в «Улиссе» он дал эстетические средства для политизированных художников, но сам в том же произведении отказался от телеологического взгляда на историю, который несла с собой политизация искусства. В тот период, когда его хвалил милитарист Вишневский, Джойс работал над «Поминками по Финнегану» — одним из самых герметичных произведений в литературе XX века.

«Смягченный» авангард как периферия соцреализма

Предположение о существовании пусть и размытого, но все же имеющего общие черты международного движения ЭППИ позволяет пересмотреть концепцию истории советского искусства, которая получила широкое признание после выхода в 1980-х годах работ Владимира Паперного и Бориса Гройса. И Паперный, и Гройс показывают, что произошедший в 1930-е годы в советском искусстве отказ от

распространенной в 1920-е годы авангардной эстетики был тотальным.

Выводы обширных исследований Паперного и Гройса были предвосхищены в эскизных работах левых антитоталитарных критиков 1930-х годов — например, «Авангард и китч» Клемента Гринберга (1939). Американский искусствовед настаивал: авангард, идеологически связанный с социалистическим движением, не может существовать в условиях советского, равно как и фашистского тоталитаризма [450] .

В работах, опубликованных после книги «Стиль Сталин», Б. Гройс задался вопросом, что пришло на смену авангарду: только ли тоталитарная соцреалистическая эстетика, или же ее дополняли некоторые нетоталитарные исключения, существовавшие вне официального контекста? Одним из таких исключений Гройс счел позднее творчество Казимира Малевича, которое в 1930-е годы, по его мнению, теряет авангардность, но приобретает «предпостмодернистские» черты — например, в нем появляется постоянный мотив игры с переосмысленными художественными стилями давно ушедших эпох [451] . Однако Гройс, интересуясь в первую очередь общими закономерностями развития культуры, не стал обсуждать, стоят ли за работой позднего Малевича и других аналогичных авторов какие-то «правила исключения», — как по другому поводу выразился Михаил Айзенберг:

450

Partisan Review. 1939. Vol. VI. № 5. P. 34–49. Русский перевод А. Калинина: Художественный журнал. 2005. № 60.

451

Гройс Б. Русский авангард по обе стороны «Черного квадрата» // Вопросы философии. 1990. № 11. С. 73.

…Новейшая история литературы, искусства, да и жизни страны в критической точке перелома

(в 1950-е годы. — И.К.)

 — это история сравнительно небольшого числа людей, решившихся на какое-то необщее состояние, на другое качество жизни. Им нужно было оттолкнуться от любого существующего или существовавшего «образа и подобия». Нужно было найтись там, где никто никогда не искал.

Искусство здесь легло в основу особой жизненной позиции, позволяющей нарабатывать какие-то навыки существования внутри общества, но не по его законам. Новые авторы (они же — новые люди) искали не правила и не исключения, но — правила исключения [452] .

452

Айзенберг М. Литература за одним столом // Литературное обозрение. 1997. № 5. С. 66–70 . Впервые Айзенберг использовал словосочетание «правила исключения» в эссе 1994 г. «Предисловие к неизданному путеводителю» (опубл.: Айзенберг М. Взгляд на свободного художника. М.: Гендальф, 1997. С. 32–37).

Поскольку монтаж принято считать авангардистским приемом или методом, до недавнего времени неоднократно высказывалось мнение о том, что в 1930-е годы он был вытеснен из искусства или в единичных случаях поставлен на службу тоталитарному режиму, так как в самой его эстетике были заложены насильственные, в предельном выражении — тоталитарные потенции; иначе говоря, эстетический авторитаризм оказался побежден или (по мысли А. Жолковского) интегрирован политическим тоталитаризмом [453] .

453

См., например: Zholkovsky A. Eisenstein’s Poetics: Dialogical or Totalitarian? (1992) // Laboratory of Dreams: The Russian Avant-Guarde and Cultural Experiment / Ed. by J. E. Bowlt and O. Matich. Stanford, Ca.: Stanford University Press, 1996. P. 245–256. А. Жолковский эксплицитно ссылается на концепцию Гройса.

Сюжеты, описанные в этой главе, позволяют оспорить это общее представление об эволюции авангарда и монтажа по трем пунктам.

1. Монтаж в советской культуре 1930-х встречается гораздо реже, чем в 1920-х, но его использование в целях сталинистской пропаганды было не исключением, а скорее правилом. Адептами монтажа оставались не только Эйзенштейн, но и многочисленные художники-плакатисты.

2. Монтаж и в 1920-е, и в 1930-е годы не был связан только с авангардом, тем более с идеологизированным авангардом. Именно «другие» типы существования монтажа составляли ресурс развития новаторских эстетик, генетически связанных с модернизмом.

3. Традиция авангардного монтажа в русской культуре 1930–1940-х годов продолжала развиваться — хотя и в очень «усеченном» виде.

Исследования, позволяющие обсудить применимость концепции «общего конца авангарда», появились в 2000-е годы [454] . Чтобы продолжить эту дискуссию, имеет смысл проследить специфические преломления авангардной эстетики в разных видах искусства: ведь выводы Паперного сделаны на материале истории архитектуры, а выводы Гройса — на материале истории визуальных искусств, и их перенос на развитие других видов искусства не может быть «автоматическим». Так, Евгений Добренко в своей книге «Музей революции: Советское кино и сталинский исторический нарратив» показывает, каким образом элементы авангардной эстетики в переосмысленном виде сохранялись у некоторых режиссеров советского кино — и не только у Сергея Эйзенштейна, но и, например, у Марка Донского и Михаила Ромма.

454

Липовецкий М. Паралогии: Трансформации (пост) модернистского дискурса в русской культуре 1920–2000-х годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008; Добренко Е. Музей революции: Советское кино и сталинский исторический нарратив. М.: Новое литературное обозрение, 2008.