Масонская касса

Воронин Андрей Николаевич

Эта версия казалась не лишенной некоторого правдоподобия. Так, по крайней мере, становилось ясно, куда исчезают люди.

Кстати, газетенка, опубликовавшая эту версию, через месяц закрылась по причине банкротства. Учредитель подался в бега, главный редактор, не сумев найти в городе работу по специальности, куда-то уехал, а корреспондент, написавший скандальную статью, и вовсе бесследно исчез. Возможно, отправился в квадрат Б-7 добывать доказательства да там и сгинул…

Да, версия была хороша, но и она не выдерживала критики. Во-первых, на кой ляд он им всем сдался, этот секретный объект? Ну, Сенатор — это ладно, на то он и сенатор. Кто владеет информацией — владеет миром и так далее. Но Зяма-то с Костылем какого лешего там искали? Им-то какой прок от информации о секретном объекте? Разве что продать кому-нибудь по сходной цене… Тому же Сенатору, например. Или, наоборот, кому-то, кто

с Сенатором на ножах, — авось больше даст. Ну, предположим, что так.

Но! С военными Константин Захарович разговаривал, и военные ему ничего похожего не сказали. Даже командир ракетной дивизии, хозяйство которого было запрятано по всем окрестным лесам и перелескам, только руками развел: нет, дескать, там никаких объектов, ни секретных, ни рассекреченных. Или эта их лаборатория, или хранилище, или неизвестно что настолько секретны, что даже военные о них не знают? Тогда странная штука получается: военные не знают, а Зяма с Костылем в курсе. Интересная все-таки вещь наша российская секретность.

— Подлетаем к квадрату Б-7, — раздался в ларингофоне искаженный помехами голос пилота.

Губарев открыл глаза, только теперь сообразив, что задремал, почти заснул, убаюканный монотонным ревом мотора и клекотом рассекающих воздух винтов. Он посмотрел вниз и не увидел ничего нового, разве что лес стал более густым, а сосны уступили место высоченным, тонким и прямым, как корабельные мачты, березам и черным разлапистым елям. Сверху были хорошо видны поросшие чахлым осинником участки заболоченного леса. Потом внизу показалось шоссе, и минуты две или три вертолет двигался вдоль него, а когда от дороги ответвился разъезженный, с серо-желтыми колеями проселок, пилот развернул машину и повел вдоль него. По проселку полз нагруженный бревнами лесовоз, слева показалась просека — видимо, та самая, недалеко от которой обнаружили «хаммер». За просекой проселок оказался заметенным, и разглядеть его можно было только потому, что на нем не росли деревья.

— Мы в квадрате, — спустя какое-то время сообщил пилот, и Губарев кивнул, показывая, что понял.

Прошло еще несколько минут. Личный помощник мэра, скорчившись на неудобной скамье в салоне, стрекотал клавишами ноутбука, изображая бурную деятельность; двое охранников, вывернув бычьи шеи, смотрели в иллюминаторы. Внизу по-прежнему до самого горизонта расстилался заснеженный лес; пилот, следуя указанию Губарева, вел свою керосинку над проселком. Потом откуда-то справа, со стороны города, вдруг вывернулась еще одна дорога, не обозначенная ни на одной карте, а главное, неплохо наезженная; вынырнув из леса, она влилась в проселок, как ручеек впадает в реку, и тот сразу перестал быть просто белой лентой извилистого снега. Две льдисто-серые колеи потянулись по нему, змеясь в обход бугров и впадин, а потом свернули на новую дорогу — узкую и прямую как стрела. Справа, со стороны города, она тоже была заметена снегом и девственно бела, а накатанная колея уходила налево, в глубь леса.

«Ловко, — подумал Губарев, пальцем показывая пилоту, куда лететь. — Вот эта прямая дорога — наверняка бетонка, когда-то проложенная военными. Ими тут весь лес изрезан. А эту бетонку я, кажется, даже знаю. Съезд с шоссе, помнится, перегорожен бетонным блоком, по бокам канавы — не объедешь. А главное, если смотреть с шоссе, видно, что по ней никто не ездит — снег, целина, одни птичьи следы. А они, гады, окольными путями, крюками, петлями, а потом раз — и на бетонке. А бетонка ведет к…»

Из-под полога нависающих над бетонкой облепленных снегом ветвей вдруг вышел какой-то человек. Он был одет в белый маскировочный балахон, и, если бы не темное пятно лица и черная лыжная шапочка, его действительно можно было не заметить. Человек был на лыжах; у Губарева мелькнула мысль, не один ли это из его потерявшихся «биатлонистов», и он, толкнув пилота в плечо, описал указательным пальцем окружность в горизонтальной плоскости. Пилот кивнул и начал разворачивать машину, постепенно снижаясь, пока верхушки деревьев не замелькали под самым брюхом вертолета.

Наконец Константин Захарович снова увидел «биатлониста». Пока вертолет разворачивался, тот уже успел снять лыжи и воткнуть их вертикально в снег. Он стоял широко расставив ноги в накатанной колее и держал в опущенных руках какой-то темный продолговатый предмет. На глазах у Губарева он плавным движением поднял эту штуковину, оказавшуюся выкрашенной в цвет хаки трубой, снял с переднего конца заглушку, поднял прицельную рамку и принял такую позу, что хоть ты картину с него пиши.

Предостерегающий крик застрял у Константина Захаровича в горле, но пилот обо всем догадался сам и попытался резким движением рукоятки увести машину в сторону. Увы,

расстояние от стрелка до мишени было чересчур мало, а сама мишень слишком велика, чтобы эта попытка увернуться могла стать результативной. Задний конец трубы харкнул желтоватым дымом, и последнее, что увидел Губарев, был извилистый дымный след, протянувшийся снизу вверх — казалось, прямо ему в лицо.

* * *

О том, как погиб Сенатор, Глеб не думал вообще — с его точки зрения, думать тут было не о чем. Такая работа была по плечу любому, кто умеет отличить приклад от дула и готов нарушить заповедь, гласящую: «Не убий». Сенатор был из тех людей, которые наилучшим образом удовлетворяют определению «сволочь». Конечно, руководствуясь подобным критерием, убивать можно всех подряд, без разбора — нет, наверное, на свете человека, которого не считал бы сволочью хоть кто-нибудь. Дело тут было вовсе не в личных качествах Сенатора, а в масштабах его деятельности; откровенно говоря, убрать его не составило особого труда еще и потому, что Глеб давно числил этого человека в разряде своих потенциальных клиентов и понемногу накапливал информацию о нем и его привычках. Цели, поставленные перед собой Сенатором, а также методы, которыми он этих целей добивался, — словом, все, что Глеб о нем знал, неумолимо и неуклонно вело депутата Сенчукова к гибели. Генерал Потапчук ждал, по всей видимости, только подходящего стечения обстоятельств, при которых смерть Сенатора произвела бы наибольший эффект и принесла максимальную пользу. И хотя Прохоров его опередил, Глеб, стреляя в Сенатора, не испытал ничего, кроме удовлетворения от чисто выполненной работы, поскольку Сенатор был из тех людей, чья смерть делает мир вокруг заметно лучше и приятнее. И не так уж важно, по чьему приказу это произошло; в данном случае результат намного важнее.

Словом, список назначенных в рамках этого дела жертв стал на одну фамилию короче. Он был довольно длинным, и Глеб не без оснований подозревал, что вариант этого списка, хранящийся в сейфе генерал-лейтенанта Прохорова, длиннее по крайней мере на одно — его, Глеба Сиверова, — имя. И не надо было долго ломать голову, чтобы догадаться, кому будет отдан приказ о ликвидации агента по кличке Слепой. Вон он, храпит на соседней полке, с мишенью на лбу и разряженной «береттой» под мышкой — ликвидатор, суперагент… Экое, право, чучело! Удивительно, что генерал Прохоров доверил именно ему охрану интересов того таинственного и могущественного неформального объединения, которое Федор Филиппович, помнится, прямо, без иносказаний, называл масонской ложей…

О масонах Глеб знал в основном из полузабытого школьного курса истории, где о них упоминалось вскользь, да еще из художественной литературы — из «Войны и мира», например. Впрочем, людей, с которыми Слепому доводилось иметь дело сейчас, генерал Потапчук называл масонами просто за неимением лучшего термина: уж очень их методы напоминали то, как втихаря, без лишнего шума, но неизменно эффективно действовали пресловутые «вольные каменщики».

Другое слово, употребляемое генералом в отношении этой нигде не зарегистрированной, но почти всемогущей организации, было «профсоюз». С его слов выходило, что именно создание данного неформального объединения было главной причиной, по которой ныне действующему президенту некогда передали всю полноту исполнительной власти в раздираемой неурядицами, балансирующей на краю финансовой и политической пропасти стране. Именно он, будучи директором ФСБ, а затем и премьером, возродил и укрепил так называемое «позвонковое право» — систему взаимоотношений между силовыми структурами, которая позволяла улаживать поминутно возникающие разногласия путем простых телефонных переговоров, без бумажной волокиты и бесконечного перетягивания латаного-перелатаного политического одеяла. В «профсоюз», как это вскоре стало называться на жаргоне силовиков, вошли люди, занимающие ключевые посты, — те, кто обладал реальной возможностью без проволочек решать практические вопросы, молодые, энергичные и честолюбивые генералы и полковники. В стране, где добрых тридцать процентов экономики по сей день остается в тени, такая система управления оказалась наиболее эффективной, и за годы правления ее создателя «профсоюз» окреп и набрал невиданную силу.

Сила эта была так велика, что даже генерал Потапчук, который, по его собственному признанию, хранил в ящике рабочего стола Конституцию и сверялся с ней, когда требовалось принять непростое решение, не пытался ей противостоять. Во-первых, попытка противопоставить себя «профсоюзу» была равносильна самоубийству, а во-вторых, Федор Филиппович, как человек здравомыслящий, отдавал должное эффективности и несомненной полезности того, что со временем по многим признакам стало и впрямь напоминать масонскую ложу.