Масоны

Писемский Алексей Феофилактович

– А это какой-то якорь у столба и крест, - сказал, заинтересовавшись сими изображениями, капитан.

– Это spe - надеждою и твердостью - fortitudine!
– объяснил Егор Егорыч.

Капитан, кажется, его понял, потому что как бы еще больше приободрился и сделался еще тверже.

– Чаша с кровию Христовой и надпись: "redemptio mundi!" - искупление мира!
– продолжал Егор Егорыч, переходя в сопровождении своих спутников к южной стене.
– А это агнец delet peccata - известный агнец, приявший на себя грехи мира и феноменирующий у всех почти народов в их религиях при заклании и сожжении - очищение зараженного грехами и злобою людского воздуха.

Перед нарисованным сердцем, из которого исходило пламя и

у которого были два распростертые крыла, Егор Егорыч несколько приостановился и с ударением произнес:

– Ascendit - возносится!.. Не влачиться духом по земле, а возноситься!

Сусанна и капитан слушали его с глубоким вниманием.

Далее в алтарь Сусанне нельзя было входить, и Егор Егорыч, распахнув перед ней северные врата, кричал ей оттуда:

– Молодой орел, летящий и смотрящий прямо на солнце - virtute patrum шествующий по доблести отцов.

Вслед за тем около жертвенника перед короною, утвержденною на четвероугольном пьедестале, а также перед короною со скипетром, он опять приостановился с большим вниманием и громко произнес:

– Утверждена на уважение - existimatione nixa!.. Constanter et sincere!.. постоянно и чистосердечно!..

Ко всем этим толкованиям Егора Егорыча Антип Ильич, стоявший у входа церкви, прислушивался довольно равнодушно. Бывая в ней многое множество раз, он знал ее хорошо и только при возгласе: "redemptio mundi" старик как бы несколько встрепенулся: очень уж звуками своими эти слова были приятны ему.

На паперти Егор Егорыч еще дообъяснил своим слушателям:

– Этими эмблемами один мой приятель так заинтересовался, что составил у себя целую божницу икон, подходящих к этим надписям, и присоединил к ним и самые подписи. Это - Крапчик!..
– заключил он, относясь к Сусанне.

– Крапчик?
– повторила та, желая в сущности спросить, что неужели и Крапчик - масон, - но, конечно, не посмела этого высказать.

Утро между тем было прекрасное; солнце грело, но не жгло еще; воздух был как бы пропитан бодрящею свежестью и чем-то вселяющим в сердце людей радость. Капитан, чуткий к красотам природы, не мог удержаться и воскликнул:

– Какой божественный день!

– Да, - согласилась с ним и Сусанна.

Егору Егорычу на этот раз восклицание Аггея Никитича вовсе не показалось пошлым, и он даже, обратясь к Сусанне, спросил ее:

– Вы, может быть, желаете пройтись по бульвару?

– С удовольствием бы прошлась, - отвечала та.

– О, сегодня гулять восхитительно!
– подхватил радостно капитан, очень довольный тем, что он может еще несколько минут побеседовать не с Сусанной, - нет!
– а с Марфиным: капитан оставался верен своему первому увлечению Людмилою.

– Вы изволили сказать, - обратился он к Егору Егорычу, - что надобно возноситься духом; но в военной службе это решительно невозможно: подумать тут, понимаете, не над чем, - шагай только да вытягивай носок.

– Стало быть, вы по необходимости служите?
– проговорил Егор Егорыч, пристально взглянув в добрые, как у верблюда, глаза капитана.

Тот пожал плечами.

– Почти!.. Отец мой, бедный помещик, отдал было меня в гимназию; но я, знаете, был этакий деревенский дуботол... Учиться стал я недурно, но ужасно любил драться, и не из злости, а из удальства какого-то, и все больше с семинаристами на кулачки... Сила тогда у меня была уж порядочная, и раз я одного этакого кутейника так съездил по скуле, что у того салазки выскочили из места... Жалоба на меня... Директор вздумал было меня посечь, но во мне заговорил гонор... Я не дался и этаких четырех сторожей раскидал от себя... Тогда меня, раба божьего, исключили из гимназии... Отец в отчаянии и говорит мне: "Что я буду с тобой делать?.. Не в приказных же тебе служить... Ты русский дворянин... Ступай уж лучше в военную службу!" Услыхав это, я даже обрадовался, что меня исключили... Впереди у меня

мелькнули мундир, эполеты, сабля, шпоры, и в самом деле вначале меня все это заняло, а потом открылась турецкая кампания [27] , а за ней польская... Я сделал ту и другую и всегда буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и что бы там про поляков ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить на человека.

– Но теперь вы субалтерн еще офицер?
– перебил вдруг капитана Марфин, искоса посматривая на высокую грудь того, украшенную несколькими медалями и крестами.

– Нет, я уже ротный!
– отвечал тот не без гордости.

– Однако сама служба все-таки вам претит?
– допытывался Егор Егорыч.

– Как вам сказать?.. И служба претит... В заряжании ружья на двенадцать темпов и в вытягивании носка ничего нет интересного, но, главное, общество офицеров не по мне. Можете себе представить: между всеми моими товарищами один только был у меня друг - поручик Рибнер; по происхождению своему он был немец и человек превосходнейший!.. Историю тридцатилетней войны Шиллера он знал от слова до слова наизусть, а я знал хорошо историю двенадцатого года... Бывало, схватимся да так всю ночь и спорим... Полковой командир обоих нас терпеть не мог, но со мной он ничего не мог сделать: я фрунтовик; а Рибнера, который, к несчастию, был несколько рассеян в службе, выжил!.. Да-с, - продолжал капитан, - я там не знаю, может быть, в артиллерии, в инженерах, между штабными есть образованные офицеры, но в армии их мало, и если есть, то они совершенно не ценятся... Все только хлопочут, как бы потанцевать, в карты, на бильярде поиграть, а чтобы этак почитать, поучиться, потолковать о чем-нибудь возвышенном, - к этому ни у кого нет ни малейшей охоты, а, напротив, смеются над тем, кто это любит: "ну, ты, говорят, философ, занесся в свои облака!".

Егор Егорыч слушал капитана весьма внимательно: его начинало серьезно занимать, каким образом в таком, по-видимому, чувственном и мясистом теле, каково оно было у капитана, могло обитать столько духовных инстинктов.

Между тем бульвар кончался.

– Нам пора!.. Поедемте!.. Мамаша, я думаю, давно нас ждет! проговорила Сусанна.

– Пора, пора!
– согласился Егор Егорыч.
– Прощайте, капитан! присовокупил он, протягивая тому почти дружески руку.

– Я бы бесконечно был счастлив, если бы вы позволили мне явиться к вам!
– сказал Аггей Никитич.

– Теперь некогда, я сегодня уезжаю в Петербург, но когда потом, я буду в Москве, то повидаюсь с вами непременно!
– бормотал Егор Егорыч.

При этих словах его Сусанна сильно вспыхнула в лице.

– В таком случае, позвольте мне, по крайней мере, к вашей матушке являться!
– обратился к ней капитан, слегка приподнимая эполеты и кланяясь.

– И к ним нельзя!..
– подхватил Егор Егорыч.
– Ее старшая сестра, Людмила Николаевна, больна, заболела!

– Больна?.. Заболела?
– переспросил капитан, никак не ожидавший получить такое известие.

– Очень!
– повторил Егор Егорыч и, сев с Сусанной в фаэтон, скоро совсем скрылся из глаз капитана, который остался на бульваре весьма опечаленный прежде всего, разумеется, вестью о болезни Людмилы, а потом и тем, что, вследствие этого, ему нельзя было являться к Рыжовым.

Сусанна тем временем, ехав с Егором Егорычем, несмотря на свою застенчивость, спросила его, неужели он, в самом деле, сегодня уезжает, в Петербург.

– Уезжаю!.. Я тут лишний!.. Не нужен!.. Но, - продолжал он уже с одушевлением и беря Сусанну за руку, - я прошу вас, Сусанна Николаевна, заклинаю писать мне откровенно, что будет происходить в вашей семье.