Меч истины

Atenae

Давид

Капли крови тёмными кляксами расползались по серой шерстяной ткани, втягивались в песок…

Я в первый раз видел смерть человека от чужой руки. Мне приходилось присутствовать при соборовании – святой отец часто брал меня с собой к ложу умирающего. Истинному христианину незачем бояться смерти, но куда как жутки дела её. Ужас свой я потом выливал на пергамент, рисуя картины Страшного суда: пепельно-жёлтые заострившиеся черты, исхудавшие, в пятнах тления кисти, глаза, запавшие запредельным осознанием тщеты существования.

Не таковой предстала мне смерть внезапная.

Поединок поначалу заворожил меня скупостью линий, многообразием поз. Так и в богослужении – каждое

движение, каждая фраза призваны выполнить свою миссию. Вынь из этого полотна хоть одну золотую нить, и всё распадётся. Не услышит мольбы Спаситель в диавольской какофонии бессмысленного ритуала. Я позабыл, какое обвинение выдвинул готский вождь против бесстыжего разбойника Этельреда. В моём воображении уже сплетались линии новой миниатюры. Этельреда я видел Святым Георгием, а противник его, огромный варвар со странным мечом, плавно уходящий из-под стремительных ударов гота, чудился мне Змием, врагом сущим. Я остановился, раскрыв рот, и Преосвященный гневно окликнул меня, тряхнув за плечо, чтобы я нашёл силы оторваться от непотребного зрелища. Я поспешил отвести глаза от прогалины, на которой происходил поединок…

И тут о землю грянули капли, щедро запятнав одеяние епископа. Резко повернувшись, я заметил только сверкающую дугу мечевого размаха, сеющую кровавый дождь, и успел понять, что поединок неправильный. Не Святой Георгий, но Змий торжествовал победу! Медноволосая голова Этельреда горящим шаром метнулась под ноги людям, окружившим место ристалища. Несколько мгновений все ошеломлённо молчали. На моём плече жаркая рука святого отца явственно дрогнула.

Вождь Готтард медлил с подобающей речью, пристально вглядываясь в лицо высокого варвара. Тот уже опустил свой меч. Черты его вдруг странно дёрнулись, смазались. Дыхание прервалось коротким хрипом.

– Ну что, Визарий? – крикнул кто-то в толпе.

Тот, кого назвали Визарием, тяжело оперся на меч, перегнулся в поясе и медленно осел на песок, несомненно, мёртвый. Но почему? Ведь, насколько я видел со своего места, на нём не было ни единой царапины!

Видимо, готов тоже удивило это обстоятельство. Толпа подалась вперёд. В наступившей тишине неожиданно зазвучал глубокий голос моего наставника.

– Вот к чему приводят варварские обычаи и людоедские обряды, - Преосвященный Прокл вышагнул из рядов притихших общинников и осенил себя крёстным знамением. – Не довольно ли поклоняться бессмысленным идолам, которые не в силах судить деяния смертных? Не о том ли я предупреждал тебя, Готтард?

Вождь смущённо потупил взор, забрав в кулак изрядно седую бороду. Ему явно нечем было ответить на укор Преосвященного, который между тем продолжал:

– Бог един, и имя Его - любовь! Придите к Нему со своими грехами, покайтесь! Примите слова истины, и райские врата откроются перед вами…

– А-ах! – слаженно выдохнула толпа.

Высокий варвар, только что бездыханным лежавший на истоптанном песке ристалища, медленно выпрямился, опираясь на плечо белокурого товарища. На бледном лице синими молниями сверкнули глаза, показавшиеся мне неестественно глубокими, словно смотрели они откуда-то из запредельного далека.

– Суд свершился, вождь. Приговор был справедлив, - устало вымолвил человек, на моих глазах восставший из мёртвых.

Готтард поднялся с большого пня, покрытого потёртой волчьей шкурой:

– Я слышал тебя, Меч Истины. Никто из нас не станет оспаривать суд. Никто не станет мстить за мерзкого насильника. Вы тоже слышали моё слово! – возвысил он голос так, чтобы было внятно всем находящимся на ристалище.

Мне показалось, что, несмотря на вежливую речь, вождь боялся смотреть в глаза тому, к кому она была обращена. Жестом подозвал мальчишку-раба, отдал ему тугой кошель и подтолкнул вперед. Парнишка на дрожащих ногах подошёл к поединщику, едва не уронив, передал плату, после чего так порскнул в сторону, что я невольно потёр глаза,

не сумев уследить движение. Визарий буднично подхватил кошель.

Я пришёл в себя, когда народ стал расходиться. Готы утащили то, что осталось от Этельреда. Ушёл и Визарий со своим желтоволосым товарищем. Лишь кровь на истоптанном песке свидетельствовала о том, что здесь недавно произошло убийство. Я тоже собрался, было идти, как вдруг почувствовал, что ладонь Преосвященного всё ещё лежит на моём плече. Я обернулся к наставнику.

Много раз святой отец противостоял Диаволу в ночных бдениях. Один из всей киновии , он не боялся проповедовать среди язычников, и я не знал ни одного варвара, не склонившегося в конце концов перед непреложностью его доводов. Богом было ему дано прозревать зло в самых потаённых уголках людской души, и никогда Преосвященный не отступал перед кознями Нечистого, сколь бы влиятельны ни были те, кого он обличал. В самом Риме он не боялся клеймить гордыню и злобу причастных к власти людей, за что и был сослан в этот полудикий край. Но и здесь святой отец Прокл не переставал радеть о деле Господнем. Мы приехали в Истрию пять месяцев назад, а его слово уже громко звучало в душах горожан. Бог вёл его неисповедимыми путями, и паства шла за ним, как за негасимым светочем во тьме.

Я не могу сказать, что прочитал в тот раз в его глазах. Кощунственно вымолвить, но мне показалось, что мой наставник впервые испугался.

*

Я не помню своего детства. То есть, конечно, как и все я был ребёнком, носил рубашонки, перешитые из старых ряс, бегал по ярусам пещерной обители, где жили братья во Христе, любил вкусно поесть и долго поспать. Тогда мне это не возбранялось. Небольшая киновия, всего-то семеро отшельников-христиан, относилась ко мне, нежданному Божьему подарку, по-отечески. Но детской беззаботности в себе я не помню. Слишком рано мне открылся Путь.

Помню, как сидел на полу в своей клетушке, распекаемый братом-келарем, рабом Божиим Симеоном, за то, что таскал из скриптория мятые куски пергамента, на которых братья пробовали перья. Эти-то обрывки и нашёл брат-келарь под козьими шкурами на моём топчане вместе с раскрошившимся угольным стилом. К слову, стило я сотворил себе сам, подержав в мокром песке обожжённые вишнёвые прутики. Линии сделанные такими угольками, мягче ложились на пергамент, и стила не крошились в моих ещё неумелых пальцах. Брат-келарь, в миру служивший воином где-то в Сирии, голос имел зычный, и проповедь его на тему бережения гулко разносилась под пещерными сводами. Когда он дошёл до заповедей Господних, мне стало мучительно стыдно. Грешно красть. И вдвойне грешно красть у Божиих слуг, отказавшихся от сует накопления и ушедших от мира. А, кроме того, давших приют и пищу мне - безродному подкидышу, найденному однажды на пороге отшельнического жилища. Добродушный брат Симеон не упрекнул меня в неблагодарности, но моё раскаяние само нарисовало мне облик волчонка-приёмыша, кусающего руку дающую.

Да, никто в общине не попрекал меня, нахлебника-сироту, ни пищами, ни кровом, ни утешением. Ни вынужденной моей, по малолетству, бездельностью. Но, обретаясь среди братьев, для которых ежечасное подвижничество определяло жизнь, я невольно сравнивал себя с этими неустанными муравьями Христовыми. И сравнение мне не льстило. Разве мог бы я быть на месте брата Луки, проповедовавшего среди варваров-степняков и претерпевшего немыслимые пытки, на которые обрёк его гнев изувера-воеводы? Или как римский епископ Сотер, о котором рассказывал мне смотритель скриптория, лицом к лицу противостоять волкам-монтанистам, что, говорят, приносили в жертву младенцев. Такой силы духа я в себе не знал. Братья при мне были чем-то вроде ангелов, снисходящих до моего ничтожества, не брезгующих кормить, учить и любить меня - нищего духом и бесполезного.