Меч истины
Шрифт:
Квинтиллий Аквила, конечно, умер. Но в силу жертвы, принесённой его убийцей, он отправился на небо безгрешным, как в час своего рождения! Своей смертью Меч поставил печать в дарственной на его вечную жизнь. Это не могло быть по-другому! Теперь я точно знал, КОМУ служит Визарий!
Когда всё завершилось, и мы вернулись в дом под тремя тополями, Визарий попросил меня принести воды из колодца, чтобы смыть с себя смертный пот. Выполнив его просьбу и дождавшись, пока он умоется, я припал к его коленям.
– Что с тобой, Давид? Что-то случилось? – с тревогой спросил Меч.
Что
– Теперь я понимаю, - выдохнул я, кажется единственное, на что был способен.
Объяснять чудо? Это всё равно, что ковырять в ранах ангела, павшего с небес!
*
Я не узнавал сам себя! Куда делся тот мерзкий предатель, коим я мнил себя накануне? Теперь я всё смогу объяснить! Даже светило небесное, столь тягостное и неумолимое вчера, сегодня улыбалось мне с прозрачного неба. Ночью прошла гроза, и природа словно очистилась вместе со мною. Хотелось петь, как подвыпившему.
На углу у рыночной площади мне попалась Трина с корзиной яблок. Я так любил мир, что кинулся к ней с объятиями, закружив её по улице в бешеном танце. Корзина опрокинулась, яблоки раскатились по улице. Мы собирали их в пыли, медово-красные и благоухающие. Девчонка ругалась, как портовый грузчик, и даже попыталась меня побить, но я всё равно её любил.
В таком настроении я ворвался в келью моего учителя. Уверенный, что буду понят, восторженно поведал о своём откровении. Мне казалось, что мои аргументы звучат так убедительно! Тем более что Преосвященный не прерывал меня вопросами, слушал внимательно, а под конец встал и подошёл к окну, повернувшись ко мне спиной. Когда поток слов, наконец, иссяк, он посмотрел на меня.
Мне стало не по себе. Взор моего учителя затуманился, словно его подёрнуло плёночкой, как у больной птицы.
– Правильно ли я понял, что ты считаешь этого язычника орудием Господа нашего?
Я только кивнул, чувствуя, как сохнет в горле.
– Ты видел в его доме крест или другие предметы культа? Молился ли он Отцу нашему Небесному? – голос Преосвященного становился всё громче и холоднее. – Нет?! Но тогда ты сам стал добычей Диавола, несчастный! Ибо то, что ты сейчас говорил, есть худшее из богохульств, измыслить которое тебя подбил не иначе, как Враг рода человеческого!
Прижав руки к щекам, в ужасе оттого, что слышу, я упал перед ним на колени.
– Но отец мой, вы же сами учили, что самопожертвование - это промысел Божий! Ведь Диавол в мерзости своей не имеет души и никогда не причинит вреда плоти своей. Тому же учит и слуг – потакать плоти, а не умерщвлять её.
– Что говоришь ты, ничтожный! Самопожертвование? Чем рискует этот презренный, которого научили лучше всех убивать? Он дерзает вершить суд, зная, что Нечистый защитит его, дабы вернее соблазнить невинные души. Это не истина, а покушение на истину! Гордыня! Смертный грех! Клеймо Люцифера!
Я смотрел на своего учителя, широко распахнув не только глаза, но и душу. На его нервные руки, раздувающиеся
– Учитель, он помог отчаявшейся женщине наказать убийцу. Он, может быть, спас её сына! Он не мог это сделать по диавольскому наущению!
– Женщину спас? Блудницу, живущую во грехе и во грехе зачавшую своего ублюдка!
– Бог сказал… Господь наш спас блудницу от побивания камнями… - залепетал было я, но, увидев его лицо, осёкся.
Тем временем замолчал и святой отец, видно прочёл что-то такое в моих глазах. Когда он вновь заговорил, голос его сделался мягким.
– Ты поступил правильно, сын мой! Этот язычник совершает ежечасно смертный грех, но вряд ли он в своей гордыне понимает это. Ибо не ведает, что творит. Ты рассказал мне то, что я хотел узнать. Это говорит о том, что душа твоя, хоть и поддалась диавольскому мороку, но в глубине своей остаётся чистой. Я спасу тебя, сын мой. А пока, отправляйся в келью и займись своей душой. Тебе необходимо очиститься молитвой. Я позже присоединюсь к тебе.
– А Визарий? Что будет с ним?
Епископ вприщур посмотрел на меня.
– Я вижу, ты привязался к этому нечестивцу. Поверь мне, это постыдная слабость.
– Он кормил меня всё это время. Он дал мне кров, - почти прошептал я, чувствуя, как струятся слёзы по моим щекам.
– Ты сделал для него не меньше. Ты позаботился о его душе.
– Не так! Я должен был спасти, не предавая! – крикнул я из последних сил.
Преосвященный устало улыбнулся.
– Ты думаешь, Бог не любил Люцифера? Своего самого способного и сильного ученика? И любя – воздал! Ибо если самое близкое тебе существо после Бога вершит зло, ты обязан изгнать Нечистого из его помыслов. Удержать от греха.
Почему он не видит, Прокл? Не сам ли он впал во искушение, пожелав узреть зло там, где его нет? Он ненавидит, потому что ему кажется, будто Визарий своим мучительным чудом посягнул на любовь нашего Бога. Попытался Его отобрать у самого Преосвященного!
Я словно очнулся от дурного сна. Глядел на учителя и будто впервые видел! Видел эти вдавленные виски, залысый лоб, эти близко и глубоко посаженные глаза, этот запавший рот с непомерно длинной верхней губой, прорезанной посредине вертикальной складкой. Мне показалось, будто сквозь знакомые черты проступает лицо самого зла. Мне стало жутко. Лицо это вдруг перекосилось и улетело куда-то вбок. Я потерял сознание.
*
Не помню, сколько тягостных дней я провёл запертым в келье. Преосвященный не скоро навестил меня для душеспасительной беседы и совместной молитвы. Я сидел, забившись в самый угол между стеной и краем ложа. Обманутый моим безмолвием, Прокл говорил о благотворности поста и покаяния, о том, что Диавол не властен надо мною в священной обители, что Господь не оставит одного из самых верных своих слуг… Я не верил ему больше. Не верил человеку, сделавшему меня Иудой именем Господним. Я только спросил: