Меч истины
Шрифт:
– Что будет с Визарием?
Он прервал на полуслове свою вдохновенную проповедь. Я посмотрел ему прямо в глаза. Раньше я всегда благоговел перед учителем и, обращаясь к нему, невольно опускал взгляд. Наверное, потому я и не замечал, что в зрачках Преосвященного не отражается всё то, о чем он так любит рассуждать. Там не было любви, сопереживания, всепрощения. Там не было Бога!
Почему я никогда не замечал, святой отец, что есть то, что ты полюбил больше Господа, больше истины: власть, к достижению которой сам Бог является только ключом? Власть, ради которой не жалко собственной души? И уж тем более не имеет значения
Не сказав больше ни единого слова, мой бывший наставник вышел вон.
*
Келью мою, после посещения епископа больше не запирали. Меня никто не удерживал в обители. Братья вели себя так, словно меня и не существовало на свете. Проклу я больше не был нужен. О том, чтобы позаботиться о моём молчании, бывший наставник не помышлял, справедливо рассудив, что такое ничтожное создание не в силах навредить епископу Истрополя.
Я прикрыл дверь своей кельи, вовсе не удивляясь тому, что не испытываю горечи по этому поводу. Внутри меня была горечь иного рода.
Я не отрекаюсь от Тебя, Господи! Но отрекаюсь от Твоего бесчестного слуги, извратившего Твою истину, забывшего о совести. Мой грех велик. То, что я принял за Путь, оказалось дорогой предателя. Бездумно вверившись наставлениям Прокла, я потерял право войти в райские врата. Убоявшись запачкаться – валялся в грязи. Я недостоин быть среди праведников. И жить мне тошно. Иуда кончил жизнь на осине. В окрестностях Истрополя совсем нет осин…
Я ничего не взял с собою, только любимые стила, запас которых бережно сохранялся в кожаном мешочке у меня в келье. Хотя больше не собирался рисовать. Мне нужно было идти к Визарию и принять всё, чего заслуживает мой грех. Я не знал, возможно ли исправить нанесённый мною вред, но должен был попытаться. Визарий не знает, что епископ возненавидел его. Надлежало его предупредить. Я должен был просить прощения, хотя и не надеялся на то, что меня помилуют, потому что сам себя я простить не мог.
Пробираясь мимо служб, я столкнулся с мальчишкой-рабом Ксаверием. Ненамного младше меня, одетый в рогожный мешок с прорезями для головы и рук, он тащил ведро объедков в свинарник. В монастырь он попал прямо с рабских торгов. Происходил Ксаверий из какого-то дикого племени на севере. Многочисленные попытки братии его окрестить наталкивались на свирепое сопротивление подростка. Когда его пробовали ввести в храм, мальчишка царапался и кусался, как зверёныш. Потому получившие бесчисленные ушибы и ссадины братья отступились с нескрываемым облегчением. А подросток так и остался рабом, получив взамен собственного, непроизносимого, новое имя.
Меня Ксаверий выделял среди послушников отчасти из-за того, что я был моложе всех, а быть может потому что, бывало, отдавал ему остатки своей еды.
Мальчишка остановился напротив, угрюмо глядя на меня исподлобья и не решаясь заговорить. Наверное, знал о запрете отца Прокла. Потом, насупившись ещё больше, он протянул мне ведро с остатками хлеба и обглоданными костями. С его стороны это был великий дар, так как Ксаверию редко что-то доставалось, кроме объедков, и благоденствующие в загоне свиньи ели несравнимо роскошнее.
Я
– Уходишь совсем? – наконец выдавил он, коверкая слова на варварский манер.
Я кивнул.
– Тебе разве можно говорить со мною?
– Не можно, - он пожал худенькими плечами и шмыгнул носом.
Трудно вот так покинуть человека, который был моим светочем всю жизнь. Потому я спросил, сам не зная, для чего:
– Послушай, Ксаверий, ты не знаешь, где сейчас епископ?
– Знаю. В подвал. Беседует с язычник. Меня тоже звал язычник. Плохо!
В обители не было темницы. Провинившихся братьев запирали в кельях. Зачем Проклу понадобилось беседовать с язычником в подвале? Мне показалось, я понял. А, поняв, встревожился.
– Что за язычник?
Мальчишка снова пожал плечами.
– Пленник. Большо-ой человек.
Я вцепился в его плечи.
– Большой, значит, высокий? Как его зовут? Визарий?
Ксаверий испуганно отшатнулся.
– Высокий, да. Я не знает, как звать. Епископ не говорил Ксаверий.
Оттолкнув мальчишку, я помчался к подвальному входу.
– Нет! Не ходить! Епископ гневаться… - пискнул Ксаверий мне вослед.
Вот оно что! Какой же я дурак! Мне казалось, самое большее, что способен епископ причинить Визарию – это добиться его изгнания из города. Но я, ничтожный, как обычно, обманулся в учителе. Неужели в своей жажде власти, он замыслил впрямую преступить Божьи заповеди? Как ему удалось заманить Визария в обитель?
Свет в подвале был скудным и мутным. Пахли плесенью и кислятиной пустые бочки. Полные, стоящие вдоль стен, тяжело вздыхали – в них бродило вино. Миновав винный погреб, я выскочил в коридор, в который выходили двери кладовых. Некоторые из них пустовали. Преосвященный Прокл отличался воздержанием в еде и к тому же приучал всех своих присных.
В торце коридора как раз располагалась такое помещение. Только теперь оно не пустовало. Перед прочной дверью, бликуя пластинами доспехов в свете факела, стояли двое вооружённых людей. Они явно не принадлежали к числу городской стражи. Наёмники? Заметив меня, они двинулись навстречу.
Что мог поделать я против двоих вооружённых воинов? Я забился в их руках, как пойманный для супа цыплёнок. Помню ещё, будто кричал, чтобы меня отпустили, но они только посмеялись и скрутили мне руки за спиной.
Епископ, услышав шум, появился на пороге. Молча сделал знак наёмникам, и те втолкнули меня в дверной проём. Невольно вскрикнув, я мешком повалился на каменный пол. В комнате, освещённой несколькими факелами, было сыро и душно. Преосвященный уселся на складной табурет, стоящий в центре. Чуть поодаль мерцала жаровня, у которой возился огромный детина с голым лоснящимся от пота торсом. Он весь зарос светлым пухом, огненно вспыхивающим в неверном свете углей.
У дальней стены был распят человек. Несмотря на скудное освещение и сплошную кровавую корку на лице, я узнал Визария. Кисти его были примотаны к кольцам цепей, вделанных в камень стены. Кольца обычно служили для того, чтобы подвешивать к ним окорока и колбасы, спасая их от мышей. Высота, на которую поднимались цепи, была велика даже в сравнении с ростом пленника, поэтому тело Визария тяжело обвисло на вывернутых руках.