Меч истины
Шрифт:
И опять не помню ничего, только раз за разом мгновенный проблеск меча, да как его отражала. Наскачусь, намашусь за день, после сплю без снов, ровно оглушенная. Но Богининого безумия я не звала. Не так за Марка мстить хочу, а в полном уме и памяти.
Не то чтобы прежде я драться не умела. Амазонки с малку воинской науке учились, да у нас она всё же другая. Мирина сарматка была, они к конному бою привычные. Так она и нас на коней усадила, обучила луком владеть. Мечевая наука не всем давалась, я ещё из лучших была. Чтоб мечом ударить, на то большая злоба нужна - крови не бояться. Стрела что – пустил, и полетела! Попала, нет ли – стрелок крови не видит, разве что
А мне бить насмерть надо было. Два удара нанести, а там пропадай моя незадавшаяся жизнь! Один – тому святоше, что Визария замучить велел. Не видала я епископа Прокла никогда, а чего только горечь не рисовала! Это и хорошо, что после схваток спала почти без снов. Когда сны приходили, видела я, как вхожу в христианскую обитель. И брызгала кровь от меча по обе стороны. А потом шла какими-то подвалами да проходами, и кто-то всё нападал из темноты. А уж после находила того, и не человек он был вовсе, а зверь страшный да гадостный. Заносила свой меч, и вдруг срывалась рука, падала. И я падала, не в силах свершить, для чего пришла. Просыпалась как во льду, дрожала. И уж после трудила себя, что было мочи, чтобы не повторилось въяве, когда убивать приду.
А другой удар не являлся мне во снах никогда, хоть и знала, кому его нанесу. Тому мальчишке кудрявому черноглазому, которого Марк пригрел. Всё лето гадёныш хлеб наш ел, западню готовил. И если хозяин его виделся мне невиданным чудищем, отвратительным и всемогущим, то смазливого рисовальщика могла я раздавить, как червя, обувь только поганить не хотелось.
Нет, не видела я, как монашка Давида убивать буду, а только знала, что убью наверняка.
Бабы не поверят, если сказать, что сын меня вовсе в те поры на свете не держал. Умерла я вместе с мужем, страшно любить было. Всё мнилось: привяжусь к кому, вот тут и настигнет амазонку гнев Богини, которую предала. Не так ли Визарий у меня отнят был?
Ревнива девственная Богиня Луны, и отступниц карает без жалости. Первая кровь мне сполна отлилась, вторая не прольётся. Жданка с Лугием малыша не бросят, Томба ему вместо дядьки будет. А для меня всё окончилось, кроме мести. Да и ей скоро конец придёт.
Не добралась я до отрока Давида. Другой мне под руку подвернулся.
Было это, когда снова тронулись в путь. Пределы Империи уже давно остались позади, однако поклонники Единого бога и тут попадались. До Боспорских пределов, где их не жаловали, были ещё долгие дни пути. Заехали мы в один городок, не городок – селение с небольшим торгом. Какое дело нас на торг занесло, не ведаю, не вникала. Близкие обо мне заботились, я же больше для мира не жила.
На торгу кого только не было: варвары, сбродный народ. Говорили всё больше по-гречески. Греческую молвь я разумела с грехом пополам, да и не прислушивалась особо – пусть себе галдят. И вдруг среди гама послышалась мне знакомая чистая латынь. Высокий голос говорил, как выпевал:
– …Боже, будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится!
Меня как
Проповедник один был. Рубище с обтерханным подолом, босые ноги из-под него глядят. Молодой - по голосу слышно. Давида проклятого старше может лет на пять. Волосёнки светлые, реденькие, с них лупа сыплется – плечи, как в снегу. Все они такие – приблажные, золотушные! Змеи ядовитые!
Зарычала я и потянула свой меч. Едва не рубанула поганца со спины, хватило бы сил пополам разделать. Да вдруг клинок с размаху на другой налетел, только искры брызнули. Проповедник от толчка упал навзничь: бородёнка куцая, прыщавый, руки в цыпках крест тискают, шепчет чего-то. Дёрнула я спату, хотела снова ударить. И снова не удалось, меч на меч налетел. А монаха заслонило лицо Лугия:
– Стой, Аяна!
Всё было, как в тех поединках, что вели каждый день. Только одним отличалось: лежал у нас под ногами христианин. И мой клинок к живому телу рвался, а галл ему не давал.
– Пусти! – рыкнула я.
– Не пущу, - просто сказал он. – Что тебе этот сделал?
– Все они…
– Этот Визария не убивал! – рявкнул Лугий. – Этот никого не убивал! Ты его убить хочешь. Ты! Чувствуешь разницу?
Не было для меня разницы, и быть не могло. Но он всё равно не пускал. Биться с ним? Так ведь не одолею, как ни разу не одолела в учебном поединке. И помнилось мне, что галл словно бы в росте прибавил. Так-то мы с ним почти вровень были. А когда сошлись, столкнувшись к клинку клинок, вдруг оказалось, что возвышается надо мной этот воин, и глаза знакомым синим огнём горят.
– И ты с ними!.. Они Марка… и ты…
Он вдруг убрал свой клинок, и мой меч провалился вниз, заставив посунуться за ним. Пока его поднимала, Лугий быстро заговорил:
– Ничего ты не поняла, Аяна! Не поняла, чему Визарий учил. Не в мести правда, а в воздаянии. Когда бы он на невинного меч поднял, не так бы мы его оплакивали. Знаю, тяжко тебе! И мне тяжело. Обещаю, вместе по Проклову душу пойдём. Ты только прежде сына вырасти! Пусть живёт Гай Визарий, пусть знает, чему служил его отец. Пусть сам определится, для чего жить будет! Вот тогда мы с тобой сможем воздать. Но не раньше того!
Горячо говорил, но я не опускала меча, хоть держать всё тяжелей становилось. И этот тихонько шептал да молился у наших ног.
– Посмотри на него, - Лугий сказал. – Посмотри, на кого руку подняла!
Ряса проповедника задралась, и стала видна невозможно кривая, в трёх местах переломанная нога с жуткими шрамами на месте ударов.
– Думаешь, только с тобой жизнь жестоко обошлась? Тогда ударь его! Давай, бей, сестра! И бог Визария тебя простит!
Последним усилием рванула я вверх тяжёлый мужнин меч. А опустить на калеку так и не смогла. Упала, как падала в тех снах, и меч на камне вдруг переломился у крестовины.
А над головой всё звучал голос Лугия:
– Нет больше Визария. Но мы есть. И кому ещё на земле его живую Правду блюсти, кроме нас?
Стиснула я обломки меча, ранясь в кровь. Чья-то тонкая рука настойчиво пыталась вынуть их у меня. Она мелко дрожала, эта рука – вся в цыпках. Я подняла глаза. Бледный до синевы золотушный проповедник что-то шептал трясущимися губами, а сам всё гладил мои израненные пальцы.
*
Не помню, как Лугий меня с торга увёл. Всё тело свинцом налилось, ноги не шли. Не смогла я за Марка отомстить. И впредь не смогу. Для чего жить теперь?