Меч в терновом венце

Савин Иван Иванович

БАЛЛАДА О ДАУРСКОМ БАРОНЕ

К оврагу, Где травы рыжели от крови, Где смерть опрокинула трупы на склон, Папаху надвинув на самые брови, На черном коне подъезжает барон. Спускается шагом к изрубленным трупам, И смотрит им в лица, Склоняясь с седла, — И прядает конь, оседающий крупом, И в пене испуга его удила. И яростью, Бредом ее истомяся, Кавказский клинок, (Он уже обнажен) В гниющее Красноармейское мясо, Повиснув к земле, Погружает барон. Скакун обезумел, Не слушает шпор он, Выносит на гребень, Весь в лунном огне. Испуганный шумом, Проснувшийся ворон Закаркает хрипло на черной сосне. И каркает ворон, И слушает всадник, И льдисто светлеет худое лицо. Чем возгласы птицы звучат безотрадней, Тем, Сжавшее сердце, Слабеет кольцо. Глаза засветились. В тревожном их блеске — Две крошечных искры, Два

тонких луча… Но нынче, Вернувшись из страшной поездки, Барон приказал: «Позовите врача!» И лекарю, Мутной тоскою оборон (Шаги и бряцание шпор в тишине), Отрывисто бросил: «Хворает мой ворон: Увидев меня, Не закаркал он мне! Ты будешь лечить его, Если ж последней Отрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..» Врач вышел безмолвно И тут же в передней руками развел и покончил с собой. А в полдень, В кровавом Особом Отделе, Барону (В сторонку дохнув перегар) Сказали: Вот эти… Они засиделись: Она — партизанка, а он — комиссар. И медленно, В шепот тревожных известий (Они напряженными стали опять) Им брошено: «На ночь сведите их вместе, А ночью — под вороном — расстрелять!» И утром начштаба барону прохаркал О ночи и смерти казненных двоих… «А ворон их видел? А ворон закаркал?» — Барон перебил… И полковник затих. «Случилось несчастье! — Он выдавил (Дабы Удар отклонить — Сокрушительный вздох). — С испугу ли Все-таки крикнула баба, Иль гнили объевшись, Но… Ворон издох!» «Каналья! Ты — сдохнешь, А ворон мой — умер! Он, Каркая, Славил удел палача!.. — От гнева и ужаса обезумев, Хватаясь за шашку, Барон закричал. — Он был моим другом. В кровавой неволе Другого найти я уже не смогу!» — И, весь содрогаясь от гнева и боли, Он отдал приказ отступать на Ургу. Стенали степные поджарые волки, Шептались пески, Умирал небосклон… Как идол, сидел на косматой монголке, Монголом одет, Сумасшедший барон. И шорохам ночи бессонной внимая, Он призраку гибели выплюнул: «Прочь!» И каркала вороном Глухонемая Упавшая сзади Даурская ночь. Я слышал: В монгольских унылых улусах, Ребенка качая при дымном огне, Раскосая женщина в кольцах и бусах Поет о бароне на черном коне… И будто бы в дни, Когда в яростной злобе Шевелится буря в горячем песке, — Огромный, Он мчит над пустынею Гоби, И ворон сидит у него на плече.

НАСТУПЛЕНИЕ

Та страна, что могла быть раем, Стала логовищем огня. Мы четвертый день наступаем, Мы не ели четыре дня. Но не надо яства земного В этот страшный и светлый час, Оттого что Господне слово Лучше хлеба питает нас. И залитые кровью недели Ослепительны и легки, Надо мною рвутся шрапнели, Птиц быстрей взлетают клинки. Я кричу, и мой голос — дикий. Это медь ударяет в медь. Я, носитель мысли великой, Не могу, не могу умереть. Словно молоты громовые Или воды гневных морей, — Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей [4] . И так сладко рядить победу, Словно девушку, в жемчуга, Проходя по дымному следу Отступающего врага.

4

Строки, набранные курсивом, принадлежат Н. Гумилеву.

РОДИНЕ

Россия! Из грозного бреда Двухлетней борьбы роковой Тебя золотая победа Возводит на трон золотой… Под знаком великой удачи Проходят последние дни, И снова былые задачи Свои засветили огни. Степей снеговые пространства, Лесов голубая черта… Намечен девиз Всеславянства На звонком металле щита… Россия! Десятки наречий Восславят твое бытиё. Герои подъяли на плечи Великое горе твое. Но сила врагов — на закате, Но мчатся, Святая Земля, Твои лучезарные рати К высоким твердыням Кремля!

ПЕРЕХОДЯ ГРАНИЦУ

Пусть дней не мало вместе пройдено, Но вот не нужен я и чужд, Ведь вы же женщина — о, Родина! — И, следовательно, к чему ж Все то, что сердцем в злобе брошено, Что высказано сгоряча? Мы расстаемся по-хорошему, Чтоб никогда не докучать Друг другу больше. Все, что нажито, Оставлю вам, долги простив, — Все эти пастбища и пажити. А мне — просторы и пути. Да ваш язык. Не знаю лучшего Для сквернословий и молитв, Он, изумительный, — от Тютчева До Маяковского велик. Но комплименты здесь уместны ли? Лишь вежливость, лишь холодок Усмешки — выдержка чудесная Вот этих выверенных строк. Иду. Над порослью — вечернее Пустое небо цвета льда. И вот со вздохом облегчения: «Прощайте. Знаю. Навсегда».

СПУТНИЦЕ

Ты в темный сад звала меня из школы Под тихий вяз. На старую скамью, Ты приходила девушкой веселой В студенческую комнату мою. И злому непокорному мальчишке, Копившему

надменные стихи, В ребячье сердце вкалывала вспышки Тяжелой, темной музыки стихий. И в эти дни тепло твоих ладоней И свежий холод непокорных губ Казался мне лазурней и бездонней Венецианских голубых лагун… И в старой Польше, вкапываясь в глину, Прицелами обшаривая даль, Под свист, напоминавший окарину, Я в дымах боя видел не тебя ль?.. И находил, когда стальной кузнечик Смолкал трещать, все ленты рассказав, У девушки из польского местечка Твою улыбку и твои глаза. Когда ж страна в восстаньях обгорала, Как обгорает карта на свече, — Ты вывела меня из-за Урала Рукой, лежащей на моем плече. На всех путях моей беспутной жизни Я слышал твой неторопливый шаг. Твоих имен святой тысячелистник, Как драгоценность, бережет душа. И если пасть беззубую, пустую, Разинет старость с хворью на горбе, Стихом последним я отсалютую Тебе, золотоглазая, тебе!

В ЭТОТ ДЕНЬ

В этот день встревоженный сановник К телефону часто подходил, В этот день испуганно, неровно Телефон к сановнику звонил. В этот день, в его мятежном шуме, Было много гнева и тоски, В этот день маршировали к Думе Первые восставшие полки. В этот день машины броневые Поползли по улицам пустым, В этот день… одни городовые С чердаков вступились за режим. В этот день страна себя ломала, Не взглянув на то, что впереди, В этот день царица прижимала Руки к холодеющей груди. В этот день в посольствах шифровали Первой сводки беглые кроки, В этот день отменно ликовали Явные и тайные враги. В этот день… Довольно, Бога ради! Знаем, знаем, — надломилась ось: В этот день в отпавшем Петрограде Мощного героя не нашлось. Этот день возник, кроваво вспенен, Этим днем начался русский гон — В этот день садился где-то Ленин В свой запломбированный вагон. Вопрошает совесть, как священник, Обличает Мученика тень… Неужели, Боже, нет прощенья Нам за этот сумасшедший день?!

"Пели добровольцы. Пыльные теплушки…"

Пели добровольцы. Пыльные теплушки Ринулись на запад в стукоте колес. С бронзовой платформы выглянули пушки. Натиск и победа! или — под откос. Вот и Камышово. Красных отогнали. К Екатеринбургу нас помчит заря: Там наш Император. Мы уже мечтали Об освобожденье Русского Царя. Сократились версты — меньше перегона Оставалось мчаться до тебя, Урал. На его предгорьях, на холмах зеленых Молодой, успешный бой отгрохотал. И опять победа. Загоняем туже Красные отряды в тесное кольцо. Почему ж нет песен, братья, почему же У гонца из штаба мертвое лицо? Почему рыдает седоусый воин? В каждом сердце — словно всех пожарищ гарь. В Екатеринбурге, никни головою, Мучеником умер кроткий Государь. Замирают речи, замирает слово, В ужасе бескрайнем поднялись глаза. Это было, братья, как удар громовый, Этого удара позабыть нельзя. Вышел седоусый офицер. Большие Поднял руки к небу, обратился к нам: — Да, Царя не стало, но жива Россия, Родина Россия остается нам. И к победам новым он призвал солдата. За хребтом Уральским вздыбилась война. С каждой годовщиной удаленней дата; Чем она далече, тем страшней она.

СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ

Отступать! — и замолчали пушки, Барабанщик-пулемет умолк. За черту пылавшей деревушки Отошел Фанагорийский полк. В это утро перебило лучших Офицеров. Командир сражен. И совсем молоденький поручик Наш, четвертый, принял батальон. А при батальоне было знамя, И молил поручик в грозный час, Чтобы Небо сжалилось над нами, Чтобы Бог святыню нашу спас. Но уж слева дрогнули и справа, Враг наваливался, как медведь, И защите знамени — со славой Оставалось только умереть. И тогда — клянусь, немало взоров Тот навек запечатлело миг — Сам генералиссимус Суворов У святого знамени возник. Был он худ, был с пудреной косицей, Со звездою был его мундир. Крикнул он: «За мной, фанагорийцы! С Богом, батальонный командир!» И обжег приказ его, как лава, Все сердца: святая тень зовет! Мчались слева, набегали справа, Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед! Ярости удара штыкового Враг не снес; мы ураганно шли. Только командира молодого Мертвым мы в деревню принесли… И у гроба — это вспомнит каждый Летописец жизни фронтовой — Сам Суворов плакал: ночью дважды Часовые видели его.

НАША ПАСХА

Метких капель перекличка, Звонко, звонко бьющих в цель… Солнце — красное яичко… Жизнерадостный апрель! Птицы с юга. Ветер с юга, Шелк его прохладных струй. Лапа друга. Сердце друга, Троекратный поцелуй! Ты ли беден, я ли нищий, Не снижать же нам полет! Юность в час тяжелый свищет, Жизнерадостно поет! Не наряден? Не обедал? Разговеемся, дружок! Для кого ж тогда победа, Коль не к нам, на бережок?! Для ленивца с толстым пузом, С капиталом, с кадыком? Господам с подобным грузом Позади идти шажком! Юность их опережает Жизни тон она дает, Волей сердце заряжает Все атаки отражает, И вперед!

КТО ПРОТИВ НАС?!

Ну, соратник, руку! С новою весною, С вербой, опушившей Русские поля!.. Ветер новой жизни Взвился над страною Вздрогнула, проснулась Русская земля. Ну, соратник, в ногу!.. Сплоченные, строем По дорогам русским Отобьем мы шаг… Мы идем к победе, Мы ряды утроим, Будет юной силой Опрокинут враг… Ну, соратник, к счастью!.. К Родине, России, Ибо, верно, близок Осиянный час!.. Милые, родные, Русские, стальные, Коль Россия с нами Кто же против нас?!