Меч в терновом венце

Савин Иван Иванович

О РОССИИ

Россия отошла, как пароход От берега, от пристани отходит. Печаль, как расстояние, растет. Уж лиц не различить на пароходе. Лишь взмах платка и лишь ответный взмах. Басовое взывание сирены. И вот корма. И за кормой — тесьма Клубящейся, всё уносящей пены. Сегодня мили и десятки миль, А завтра сотни, тысячи — завеса. И я печаль свою переломил, Как лезвие. У самого эфеса. Пойдемте же! Не возвратится вспять Тяжелая ревущая громада. Зачем рыдать и руки простирать? Ни призывать, ни проклинать — не надо. Но по ночам заветную строфу Боюсь начать, изгнанием подрублен. Упорно прорубающий тайфун, Ты близок мне, гигант четырехтрубный! Скрипят борта. Ни искры впереди. С горы и в пропасть!.. Но, обувший уши В

наушники, не думает радист Бросать сигнал: «Спасайте наши души!» Я, как спортсмен, любуюсь на тебя (Что проиграю — дуться не причина) И думаю, по-новому любя: «Петровская закваска… Молодчина!»

ФЛЕЙТА И БАРАБАН

У губ твоих, у рук твоих… У глаз, В их погребах, в решетчатом их вырезе — Сияние, молчание и мгла, И эту мглу — о светочи! — не выразить. У глаз твоих, у рук твоих… У губ, Как императорское нетерпение, На пурпуре, сияющем в снегу, — Закристаллизовавшееся пение! У губ твоих, у глаз твоих… У рук — Они не шевельнулись, и осилили, И вылились в согласную игру: О лебеде, о Лидии и лилии! На лыжах звука, но без языка, Но шепотом, горя и в смертный час почти Рыдает сумасшедший музыкант О Лидии, о лилии и ласточке! И только медно-красный барабан В скольжении согласных не участвует, И им аккомпанирует судьба: — У рук твоих! — У губ твоих! — У глаз твоих!

В ЗАТОНУВШЕЙ СУБМАРИНЕ

Облик рабский, низколобый Отрыгнет поэт, отринет: Несгибаемые души Не снижают свой полет. Но поэтом быть попробуй В затонувшей субмарине, Где ладонь свою удушье На уста твои кладет. Где за стенкою железной Тишина подводной ночи, Где во тьме, такой бесшумной, — Ни надежд, ни слез, ни вер, Где рыданья бесполезны, Где дыханье всё короче, Где товарищ твой безумный Поднимает револьвер. Но прекрасно сердце наше, Человеческое сердце: Не подобие ли Бога Повторил собой Адам? В этот бред, в удушный кашель (Словно водный свод разверзся) Кто-то с ласковостью строгой Слово силы кинет нам. И не молния ли это: Из надводных, поднебесных, Над охваченных рассудком Озаряющих глубин! — Вот рождение поэта, И оно всегда чудесно, И под солнцем, и во мраке Затонувших субмарин.

В ЗАКАТНЫЙ ЧАС

Сияет вечер благостностью кроткой. Седой тальник. Бугор. И на бугре Костер, и перевернутая лодка, И чайник закипает на костре. От комаров обороняясь дымом, — Речь русская слышна издалека, — Здесь на просторе этом нелюдимом Ночуют три веселых рыбака. Разложены рыбацкие доспехи, Плащи, котомки брошены в ковыль, И воткнутые удочки, как вехи, И круговая булькает бутыль. И кажется, опять былое с нами. Где это мы в вечерний этот час? Быть может, вновь на Иртыше, на Каме, Опять на милой родине сейчас? Иль эта многоводная река Былинный Волхов, древняя Ока? Краса чужбины, горы, степи, реки, Нам не уйти от родины вовеки, И как бы вам ни виться, ни блистать, Мы край родной всё будем вспоминать! Но сладок ваш простор, покой, уют, Вам наша благодарность за приют!

"Уезжающий в Африку или…"

Уезжающий в Африку или Улетающий на Целебес Позабудет беззлобно бессилье Оставляемых бледных небес. Для любви, для борьбы, для сражений Берегущий запасы души, Вас обходит он без раздраженья, Пресмыкающиеся ужи! И когда загудевший пропеллер Распылит расставания час, Он, к высоким стремящийся целям, Не оглянется даже на вас. Я же не путешественник-янки, Нахлобучивший пробковый шлем, — На китайском моем полустанке Даже ветер бессилен и нем! Ни крыла, ни руля, ни кабины, Ни солдатского даже коня, И в простор лучезарно-глубинный Только мужество взносит меня.

ХУНХУЗ

О жене и матери забыл, Маузер прикладистый добыл И, тугие плечи оголя, Вышел за околицу, в поля. Те же джунгли этот гаолян, Только без озер и без полян. Здесь на свист хунхуза — за версту Свистом отзывается хунхуз. Было много пищи и добра, Были

добрые маузера, Но под осень, кочки оголя, Сняли косы пышный гаолян. Далеко до сопок и тайги, Наседали сильные враги, И горнист с серебряной трубой Правильно развертывает бой. И хунхуза, сдавшегося в плен, Чьи-то руки подняли с колен, Связанного бросили в тюрьму, Отрубили голову ему. И на длинной жерди голова Не жива была и не мертва, И над ней кружилось воронье: Птицы ссорились из-за нее.

НАША ВЕСНА

Еще с Хингана ветер свеж, Но остро в падях пахнет прелью, И жизнерадостный мятеж Дрозды затеяли над елью. Шуршит вода и, точно медь, По вечерам заката космы, По вечерам ревет медведь И сонно сплетничают сосны. А в деревнях у детворы Раскосой, с ленточками в косах, Вновь по-весеннему остры Глаза — кусающие осы. У пожилых степенных манз Идет беседа о посеве, И свиньи черные у фанз Ложатся мордами на север. Земля ворчит, ворчит зерно, Набухшее в ее утробе. Все по утрам озарено Сухою синевою с Гоби. И скоро бык, маньчжурский бык, Сбирая воронье и галочь, Опустит смоляной кадык Над пашней, чавкающей алчно.

ЮЛИ-ЮЛИ

Мне душно от зоркой боли, От злости и коньяку… Ну, ходя, поедем, что ли, К серебряному маяку! Ты бронзовый с синевою, Ты с резкою тенью слит, И молодо кормовое Весло у тебя юлит. А мне направляет глухо Скрипицу мою беда, И сердце натянет туго Ритмические провода. Но не о ком петь мне нежно, Ни девушки, ни друзей, — Вот разве о пене снежной, О снежной ее стезе, О море, таком прозрачном, О ветре, который стих, О стороже о маячном, О пьяных ночах моих, О маленьком сне, что тает, Цепляясь крылом в пыли… Ну, бронзовый мой китаец, Юли же, юли-юли!..

В ПОЛНОЧЬ

От фонаря до фонаря — верста. Как вымершая, улица пуста. И я по ней, не верящий в зарю, Иду и сам с собою говорю. Да, говорю, пожалуй, пустяки, Но все же получаются стихи. И голос мой, пугающий собак, Вокруг меня лишь уплотняет мрак. Нехорошо идти мне одному, Седеющую взламывая тьму, — Зачем ей человеческая речь, А я боюсь и избегаю встреч. Любая встреча — робость и обман. Прохожий руку опустил в карман, Отходит дальше, сгорблен и смущен, Меня, бродяги, испугался он. Взглянул угрюмо, отвернулся — и Расходимся, как в море корабли. Не бойся, глупый, не грабитель я, Быть может, сам давно ограблен я, Я пуст, как это темное шоссе, Как полночь бездыханная, — как все! Бреду один, болтая пустяки, Но все же получаются стихи. И кто-нибудь стихи мои прочтет, И родственное в них себе найдет: Немало нас, плетущихся во тьму. Но, впрочем, лирика тут ни к чему… Дойти бы, поскорее дошагать Мне до дому и с книгою — в кровать!

КАК НА РОССИЮ НЕПОХОЖЕ

Объятый дымкою лиловой, Гор убегает караван. Над ним — серебряноголовый Прекрасный витязь Фудзи-сан. И дышит все вокруг покоем, Прозрачен воздух, как слюда! А рядом с грохотом и воем Летят, грохочут поезда. И в небесах гудит пропеллер, Но нежно женщины страны Поют теперь, как прежде пели, Святые песни старины. И опускают томно вежды, И улыбаются легко, И красочные их одежды Благоухают далеко. На мотыльков они похожи, На экзотичные цветы, И возле них так странно ожил Певучий, сладкий мир мечты! И как хорош поклон их чинный, Привет улыбок золотых, Когда спокойные мужчины Проходят гордо мимо них. Спокойствие и сила веет Из глаз мужских, упорных глаз… Значенья полный, тяжелеет Насыщенный вечерний час. И месяц встал над тучей хмурой, Примчавшейся издалека, И точно в лепестках сакуры, — Вся в блесках близкая река… И парк ночною жизнью ожил, Полночный час легко вошел… Как на Россию непохоже, Но как чудесно хорошо!