Медная пуговица. Кукла госпожи Барк

Овалов Лев Сергеевич

— Нет! Чтобы она была свободной, народной, демократической Польшей. Мы хотели бы, чтобы во главе ее стояли рабочие, крестьяне, интеллигенция. Чтобы земли Браницких, Потоцких, Сангушко и Радзивиллов были розданы тем, кто обрабатывает их, а не тунеядцам, графам и князьям.

— Сладкие слова, за которыми идет горькая действительность. Мы много слышали о народе ото всех: и от Пилсудского, и от англичан, и от американцев, и от вас…

— …и от Андерса.

— И от него. Но все это слова, и каждый думает о себе, а народ только работает на них.

— У нас не так, Зося. У нас народ работает на себя, если б это было иначе, то Гитлер раздавил бы нас так же, как Польшу,

Францию, как остальную Европу, где народ работает на господ. А у нас их нет, и народ защищает себя, свою власть, свою жизнь и свое будущее…

Зося медленным взглядом посмотрела на меня.

— Откуда вы так хорошо знаете наших помещиков и князей? Или, может быть, вы уже загодя разделили их земли и распределили, где на них будут поставлены ваши колхозы?

— Нет, Зося! У нас много своей советской земли. Нам не нужна чужая земля, мы защищаем и оберегаем свою. А знаю я потому, что читал вашу польскую литературу.

Зося внимательно и не без любопытства посмотрела на меня.

— «Дзяды» Мицкевича и «Конрад Валленрод» — мои любимые книги. Читал и Сенкевича. Много смеялся, читая о пане Заглобе…

Зося еле заметно улыбнулась, и ее насупленное лицо стало мягче.

— Очень люблю «Крестоносцев», «Огнем и мечом», «Потоп» и «Пан Володыевский», а также и все рассказы и повести великого Генрика, вплоть до «Старого слуги» и «Семьи Поланецких».

Зося смотрела на меня, и я видел, как в ней боролись два чувства — горделивой радости за свою родину, за то, что чужой человек так хорошо и тепло говорит о великой польской литературе, и второе — недоверие.

— Читал, конечно, и Жеромского, и Ожешко, и Пруса, и Конопницкую… Знаю и современную вашу литературу, вплоть до Тувима. Горжусь, что великий Шопен — поляк и славянин, восторгаюсь игрой несравненного Падеревского… — взволнованно сказал я. — Мы, русские люди, гордимся, что у вас, поляков, были такие великие воины, как Тадеуш Костюшко, храбрейший из храбрых генерал Ярослав Домбровский, отдавший свою жизнь за Польшу, за Париж, за Коммуну. Мы гордимся и тем, что вместе с Лениным жил и работал сын польского народа, чистый и пламенный революционер — Феликс Дзержинский.

— Пан полковник, — дрогнувшим голосом сказала девушка, впервые за все это время назвавшая меня так, — мне очень приятно, что вы знаете нашу литературу и музыку и наших героев больше, чем я… во всяком случае, ни один из моих американских и английских знакомых и господ никогда не говорил об этом.

— Ведь мы же, Зося, славяне, братья, одной крови и одной матери дети. История и подлые наши цари и подлые ваши крули сеяли вражду и рознь между нами. Пришло время, когда она должна окончиться. Вы, наверное, знаете, Зося, о том, как в старину в Грюнвальдском лесу польские, литовские и русские войска разгромили и нанесли ужасное поражение немецкому ордену меченосцев. Пришло время, и опять русские и польские полки вместе бьют и окончательно добьют проклятую фашистскую гидру. Вы, наверное, знаете, Зося, что на Западном фронте вместе с Советской Армией прекрасно дерутся великолепные польские дивизии. Вот настоящие поляки, истинные патриоты, дети великой Польши, дети, освобождающие свою многострадальную мать. Это не чета продажным бандам Андерса, людям без родины и чести…

— Молчите, молчите! — вся побагровев от гнева, закричала Зося. — Вы… не смеете так говорить о тех несчастных, обманутых людях, которые, поверив вам, думают, что они спасают Польшу… Убийца! Убийца!.. — с ненавистью вскричала она, потрясая сжатыми кулаками возле моего лица.

Тут уж выдержка и хладнокровие оставили и меня.

— Я… убийца? Да что вы, с ума

сошли? Кого я убил?

— Не знаете? Хорошо, я напомню вам!.. — проговорила она, впиваясь в меня взглядом. Зрачки ее потемнели. — Моего брата… Лично, сами!..

— Какого брата? — недоумевая, спросил я. — Как ваша фамилия?

— Кружельник!.. А–а, вздрогнули!.. — глядя в мои глаза, крикнула Зося.

Я действительно чуточку подался к ней, припоминая, что где–то совсем недавно слышал эту фамилию. Моя память мучительно напряглась… «Где, где же… откуда я знаю эту фамилию?..» Но я никак не мог припомнить. Я пожал плечами и спокойно спросил:

— Да кого же я убил?

— Моего брата!.. Рядового польской армии Яна Кружельника!.. Вы, именно вы!.. Своими собственными руками убили его… Вы думали, что ваше злодеяние не узнает никто… У–у, с какой радостью я б уничтожила вас, подлый палач!..

Она судорожно искала что–то в сумочке. Найдя скомканную бумажку, бросила ее мне в лицо. Ничего не понимая, я поднял листок и медленно прочел:

«Уведомление панне Софье–Ядвиге Кружельник.

Уважаемая панна Зося! По предсмертной просьбе вашего дорогого брата Яна и по великой клятве исполнить его последнюю предсмертную просьбу, я решаюсь написать вам это тяжелое письмо. Крепитесь, дорогая панна! Ваш любимый брат Ян, а мой дорогой друг умер мученической смертью 23–го сего июля, расстрелянный большевистским полковником только за то, что Ян, как истинный сын польского народа, не хотел идти против своей родины и религии. Он сказал, что для него Польша дороже, чем Россия, и что колхозы противоречат принципам католической церкви и никогда не создадутся на польской земле. Этого было достаточно, чтобы мужественного солдата Яна 23–го числа в 8 часов утра расстреляли перед строем обезоруженных польских солдат… Пишу, чтобы вы знали имя палача вашего брата, убил его полковник Александр Петрович Дигорский. Он собственноручно застрелил Яна из пистолета, сказав с усмешкою остальным арестованным польским патриотам: «То же будет и с вами, лайдаки, пся крев». Так как я был самым близким Яну человеком, то и спешу исполнить его просьбу — сообщить вам о его последних часах жизни. Я сидел вместе с ним в тюрьме, он много говорил о вас, вспоминал детство, Варшаву… Я лично сейчас пока на свободе, но думаю, что всем польским патриотам будет худо. Посылаю это письмо через верные руки, которые обязательно найдут вас. Не плачьте…

Юльский».

Я рассмеялся.

— Вы смеетесь, изверг!.. — заплакала Зося.

— Успокойтесь, девочка! Я знаю кто, зачем и для чего писал эту фальшивку, и даже знаю, кто передал ее вам. Дешевая провокация, на которую попались вы, Зося.

— Фальшивку? — негодующе закричала она.

— Конечно! Я сейчас докажу это. Только минуточку спокойствия, — и, достав из кармана гимнастерки свою записную книжку, я заглянул в нее, будто бы ища что–то, на самом же деле я с мучительным усилием напрягал память, чтобы вспомнить подробнее о Яне Кружельнике, о котором уже дважды писал Аркатов. Передо мною, как на бумаге, всплыло все то, что сообщал капитан:

— …Рядовой Ян Кружельник из дивизии имени Тадеуша Костюшко, — медленно проговорил я, будто бы читая. Девушка схватилась за сердце и побелела. — Шофер–механик дивизионной автобазы…

— То есть… то есть правда… — мешая и польские, и английские слова, заговорила она. — Янусь действительно учился шоферскому делу…

— …Уроженец города Варшавы, улица… — я сделал вид, будто не разбираю написанного и, поднеся к глазам книжку, глянул на Зосю.

— …улица Яна Собесского, дом двадцать девять, — побелевшими губами подсказала она.