Медная пуговица. Кукла госпожи Барк
Шрифт:
— Ничего! Мы разберемся… — сказал я.
На одной из станций во время пятиминутной остановки поезда на дебаркадере нам повстречался летчик–американец, который вчера вечером так «мило» беседовал с англичанами.
Теперь он был трезв, приветлив и по–воински подтянут.
Завидя меня, он подошел, отдавая честь.
— Разрешите представиться. Капитан военно–воздушных сил Лирайт. Прошу извинить, полковник, вчера я немного пошумел в вашем присутствии, но терпеть не могу лицемеров, к тому же перехватил смеси
— Пустяки! Как себя чувствуете, капитан? Куда держите путь? — пожимая ему руку, спросил я.
— В Бендер–Шах. Я сопровождаю авиагрузы, идущие в этом поезде в адрес Советов. Моторы, запасные части и прочее, — ответил летчик. — Совершаю уже в третий раз такую поездку.
— Бывали вы когда–нибудь в России?
— Нет, не приходилось, но очень хотелось бы побывать. Во всяком случае я питаю уважение к вашей великой стране… Этому меня научили дела и достижения таких людей, как ваши Чкалов, Громов, Водопьянов и Байдуков.
— В Америке тоже много прекрасных авиаторов. Нам знакомы имена Бэрда…
Лицо американца просветлело.
— Мне приятно это слышать, сэр. Ведь вы не летчик, но, оказывается, хорошо знаете наших храбрых парней. Очень сожалею, что вчера я не выпил за ваше — здоровье.
Я засмеялся.
— Упущение это невелико и легко поправимо.
— Совершенно верно, господин полковник. После того, как грузы будут сданы и я закончу свои официальные обязанности, непременно разыщу вас в Бендере, — сказал американец.
— О! Это похвальная черточка! Не часто встречаешь людей, так строго и серьезно относящихся к своим обязанностям.
Американец помолчал, затем, сняв о головы пилотку, показал на огромный шрам, шедший через его голову.
— Видите, сэр. Мне надо было получить на всю жизнь вот это напоминание для того, чтобы стать образцовым солдатом, — он надел набекрень пилотку. — Это я получил в воздушном бою на Гавайях, когда в пьяном виде поднялся в воздух и меня легко сбил какой–то японец. Теперь уже я не поднимаюсь в небо, а сопровождаю военные грузы на земле и только хожу по аэродромам.
Перс в белой рубашке и защитных штанах прозвонил в колокол.
— Не прощаюсь, сэр. Мне приятно будет навестить вас, с вашего разрешения, — сказал американец, и мы разошлись по своим вагонам.
Опять за окном поплыли утесы, скалы и камни. Отсюда начинался крутой подъем вверх, и на станции Пяндж–Ата к поезду присоединялся второй локомотив. После двухчасового медленного и трудного пути мы подошли к первому тоннелю Кучик–Дест — протяженностью всего в 300 метров. У тоннеля поезд остановился. Советский патруль стоял у входа. Вооруженные солдаты прошли по вагонам, проверяя окна и выходы. Расставив солдат на площадках, командир патруля дал знак, и поезд медленно вошел в тоннель.
— Порядок! — удовлетворенно сказал Сеоев.
Спустя немного,
— Первый, — отмечая в блокноте, сказал Крошкин, — а еще их до Фирузкуха восемь.
Отойдя метров на полтораста от тоннеля, поезд остановился, и солдаты сошли с него. Я вышел на площадку. Часовые стояли у насыпи. Вездеход «виллис» бежал вдоль дороги. Из солдатских землянок, чуть высившихся над землей, тянул дымок. У входа в тоннель и вдоль дороги виднелась колючая проволока. На кустах белело выстиранное солдатское белье. Несколько солдат сидело на траве, поглядывая на нас.
— Прямо, как во втором эшелоне, — засмеялся Сеоев.
И правда, эта давно знакомая, ставшая родной картина несложной солдатской жизни очень напомнила мне будни фронта. В довершение всего из–за холмика потянуло запахом солдатского борща, и неожиданно из землянки выглянул повар в белом колпаке, переднике и с черпаком в руке.
Постояв минуты полторы, поезд снова пришел в движение, засвистел паровоз, залязгали буфера, и вагоны медленно покатили мимо высыпавших на обочины насыпи солдат.
— Несут службу советской Родине вдалеке от нее… Хорошо, исправно несут, — сказал Крошкин, тепло оглядывая солдат.
В течение нескольких часов мы поднялись высоко над уровнем моря. Под нами были утесы и скалы, иногда слева или справа с ревом бежал горный поток, сверкая брызгами и исчезая в камнях. Особенно живописна стала дорога, когда мы, миновав еще несколько тоннелей, пронеслись по переброшенному над пропастью стальному мосту. Внизу гремели горные ручьи, совсем невдалеке, цепляясь за обломки скал, лениво ползли обрывки серых облаков.
Поезд пробежал по мосту, на котором в строгом безмолвии застыли советские солдаты. Окутав их паром и свистом, поезд ворвался в тоннель и, вынырнув из него, снова взбежал на стальные ажуры второго моста, переброшенного с одной скалы на другую. Ниже пенился и искрился брызгами водопад. Клубящиеся воды в бессильной ярости с грохотом низвергались с кручи туда, где на расстоянии трехсот метров пенилась и ворочалась клокочущая река. Это был Кара–Диван, «черная, бешеная», как ее прозвал народ, или Херас–Пей, как она значится на карте.
— Какая дикая и необузданная красота! — в восхищении сказал Крошкин.
Мы стояли у опущенного окна замерзшие, потрясенные, не в силах оторвать глаз от этой буйной, первозданной, хаотической красоты, которую человек, если и не покорил, то во всяком случае провел по ней первую борозду техники и культуры.
— И тут русский солдат, — в восхищении проговорил майор. — Что сделали бы эти диверсанты с этой чудесной дорогой, с этими чудо–мостами, с прекрасными тоннелями, если бы их не охранял и не защищал своей грудью советский человек!