Медвежий Хребет
Шрифт:
Почти весь день Мисайлов отсутствовал в купе: разговаривать с попутчиками не желал, молчать было неудобно. Он трижды наведывался в ресторан, на каждой остановке выходил из вагона, остальное время торчал в тамбуре у раскрытого окна. Спать он завалился рано, засветло, но проснулся поздно, когда в купе все встали.
Мисайлов потянулся и, чувствуя себя в самом хорошем расположении духа, отвел оконную занавеску. Поезд мчался уже по кубанской земле. Прибитая росой, лежала тяжелая пыль на изъезженном шляхе; в казачьих станицах белели хаты, спрятанные в яблоневых и вишневых садах; к речке, выбегающей из камышей, брело на водопой стадо пятнистых черно-белых коров, шедший позади стада старик пастух помахал поезду широкополой войлочной шляпой, какие на Кубани
«Скоро Краснодар», — подумал Мисайлов, и на сердце стало еще радостнее.
Мисайлов соскочил на пол и весело сказал: доброе утро. Пассажиры отвечали ему с некоторым удивлением. В туалет почти не было очереди, и он быстро умылся. Умываясь, без всякого раздражения подумал, что все-таки боковое место — неважное: вон сколько угольной копоти и пыли в ушах, на шее.
Завтрак в вагон-ресторане Мисайлов нашел удачным: котлеты были поджарены в сухариках, от булки так волнующе пахло, что разыгрывался аппетит, компот был сладкий, не разбавленный водичкой. Официантка, та самая, которая всегда медленно обслуживала, показалась определенно симпатичной девушкой: молоденькая, застенчивая.
Мисайлову не хотелось вставать из-за столика. Маленькими глотками он допивал компот и радовался своему хорошему настроению. Оно у него выпадало не часто, и он ценил эти минуты.
Посматривая на официантку в белом переднике и с белой кружевной наколкой на волосах, Мисайлов размышлял, почему вот это приятное настроение для него — редкий гость. Черт возьми, ведь иногда же по утрам встаешь бодрым, веселым, а затем какая-нибудь мелочь выбьет из колеи — и пошло… Все представляется неустроенным, не таким, как надо, и начинаешь брюзжать — правда, молча, в душе, но порою и сорвешься, накричишь. И самому неловко, и удержаться не можешь.
Мысли о том, что у него, в сущности, неважный, какой-то брюзгливый характер, появлялись у Мисайлова только при хорошем расположении духа, как сейчас. В другое время, когда он бывал недоволен окружающим, это на ум не приходило.
Но почему у него, раздумывал Мисайлов, тяжелый характер? Не родился же он таким. Мисайлов объяснял это во многом тем, что вдоволь горя хлебнул в жизни. Действительно, жизнь не очень-то баловала его. В восемнадцатом, когда Мисайлову было два года, белоказаки зарубили мать шашками. Вернувшийся после гражданской войны из конницы Буденного отец забрал сына, и они уехали из станицы в Краснодар. И там отец нелепо погиб: выпрыгнул на ходу из трамвая, споткнулся и угодил под колеса. Мальчик остался один, беспризорничал, затем — детский дом. Здесь его нашла тетка. Оказывается, в Краснодаре жила старшая сестра матери, отец почему-то никогда не вспоминал о ней. Тетка была замкнутой, набожной, не терпевшей новых порядков — может, из-за того и не называл ее имени отец. У тетки Мисайлову жилось по крайней мере не хуже, чем в детском доме. Когда Мисайлов заканчивал школу, тетка умерла. Но он не был одинок: он любил и верил, что нет и не будет на свете для него человека ближе и дороже, чем одноклассница Муся Шихина. Это была первая любовь — чистая, бескорыстная. Беглого взгляда или случайно оброненного Мусей слова было достаточно, чтобы Мисайлов вновь и вновь убеждался: он счастливейший из людей. Условились так: он едет в Москву и поступает в электротехнический институт, она остается в Краснодаре (родители не отпускают), учится в мединституте. Через четыре года закончат учебу и поженятся. Наивные планы юности!.. Мисайлов по конкурсу не попал в электротехнический; чтоб не терять года, устроился в финансово-экономический институт: там был недобор. А на втором курсе получил закапанное слезами письмо от Муси, в котором она просила простить ее и сообщала, что вышла замуж за своего преподавателя. Мисайлов тогда
Институт он окончил успешно, но поработать довелось немного: Мисайлова мобилизовали в армию. Отечественную войну он встретил на белорусской границе командиром стрелкового взвода. Он пережил трагедию 22 июня, когда на сонные города упали первые бомбы и снаряды. Мисайлов со своим взводом дрался как черт, а спустя неделю был ранен и взят в плен… Ну, о том, что пережил в концлагерях для военнопленных, лучше не вспоминать. Бежал из плена и до конца войны партизанил в Югославии. Летом сорок пятого возвратился в Москву. Два ряда орденских планок, простреленное плечо да седые виски — вот, пожалуй, и весь след от военного лихолетья…
После войны Мисайлов женился; жена его обожала, он ее тоже любил, хотя и не так, конечно, как когда-то Мусю Шихину. Это были отличные годы; Мисайлову дали работу в министерстве. Да, работа интересная и ответственная, но не она ли наложила отпечаток на характер? Может, нервишки шалят? Ведь когда ты бухгалтер-ревизор, то полезнее быть придирчивым, нежели благодушным.
А возможно, он сам как человек виноват? Работа работой, но за собой-то надо следить, иначе брюзжание станет нормой поведения. Да и ворчишь-то порою без всякого, считай, повода. Черт его знает, как это все происходит, однако нехорошо. Нехорошо и тебе и людям.
Мисайлов еще раз взглянул на симпатичную официантку и поднялся.
Поезд приближался к Краснодару. Из купе здесь сходил один Мисайлов, остальные ехали до самого Новороссийска. Мисайлов пожелал пассажирам счастливого пути и взялся за ручку чемодана. Со странной грустью, смешанной с раздражением, он убедился, что попутчики прощаются с ним без сожаления.
На перроне была толкучка. Мисайлова, в волнении остановившегося, чтобы рассмотреть здание вокзала, толкали, какая-то колхозница, повязанная до подбородка голубым платочком, так поддела его в спину плетеной кошелкой, что он охнул и выругался.
Здание вокзала Мисайлову не понравилось. Во время оккупации оно было взорвано. При восстановлении его расширили и надстроили, возвели башенки. Но не из-за этих приевшихся башенок нахмурился Мисайлов, а из-за того, что не узнал вокзала. Здание было другим, незнакомым.
На вокзале Мисайлова никто не встречал. Отправляясь в командировки, он не давал телеграмм, чтоб встречали: зачем себя связывать, зачем быть обязанным?
Мисайлов выбрался на привокзальную площадь, к стоянке легковых такси. Водитель ближней машины, парень в тюбетейке, любезно распахнул дверцу, подхватил чемодан, помог Мисайлову сесть. Безошибочно определив, что пассажир командированный, водитель посоветовал ехать в гостиницу «Кубань»: там легче устроиться.
«Какой обходительный. На чай, верно, выпрашивает. А я не дам», — подумал Мисайлов, и настроение у него окончательно испортилось.
Расплачиваясь с шофером, Мисайлов не прибавил ему ни копейки. Но того это нисколько не огорчило. Шофер небрежно сунул деньги в нагрудный карман и, пожелав Мисайлову удачи, укатил на своей мышиного цвета «Победе». Мисайлов решил: притворяется, а сам небось злится, что не получил чаевых, шоферы — они все такие.
В гостинице, как заявил администратор, свободных номеров не было. Но, прочитав командировочное удостоверение Мисайлова, он поправился: один номер есть, для товарища ревизора вполне подойдет. При этом администратор почмокал толстыми, вывернутыми губами, будто отведал нечто вкусное.
В номере Мисайлов разделся, умылся и сел бриться. Бреясь, он по партизанской привычке пользовался простым куском мыла. Что ж, некоторые привычки тех лет крепко засели. Да и не всегда мыльный порошок имеется в продаже, так что бог с ним, обойдемся мылом.
Переодевшись, Мисайлов вышел на улицу. Постовой милиционер — в белых перчатках, а лицо загорелое, чернеющее — назвал ему улицу, где помещался трест. Мисайлов засомневался в осведомленности милиционера, но все же направился по указанному адресу. Он приблизительно помнил, где эта улица.