Медвежий Хребет
Шрифт:
— Придирки бросил. Но строг, как был. Да строгость за дело — не беда…
— Ну, ну, — неопределенно промолвил управляющий и придвинул чековую книжку.
А Мисайлов и сам чувствовал, что он помягчел за эти дни. Встреча с женщиной, которую любил, встреча со своей юностью встряхнула и словно бы омолодила его. Мисайлов вспоминал, как он вел себя недавно в поезде Москва — Новороссийск и многое другое, и ему было досадно и горько. Нет, в сущности, он основательно очерствел, как там ни крути. Удивительно, до чего он стал брюзгливым! Ведь смешно сказать: чай покажется слишком горячим —
Конечно, надо быть непримиримым к недостаткам, бороться с ними, но не брюзжать. Тем более — не капризничать, черт возьми.
Мисайлов давал твердое обещание, что постарается быть другим, таким, как с Мусей. Но он далеко не был уверен, что это удастся ему просто и безболезненно. Да и удастся ли вообще?
Он припомнил жену и то, как бывал несправедлив к ней. Ему захотелось увидеть воочию ее лицо и ямку на подбородке, которую он давно не целовал, услышать ее голос и самому что-нибудь сказать ей. Но он наперед знал, что ничего не расскажет жене об этой поездке. Мисайлов никогда не обманывал жену, не имел от нее никаких секретов, но на этот раз он промолчит, а почему — он сам толком не понимал.
Мисайлов уезжал в воскресенье, утром. Накануне всю ночь за окном вились жгуты молний, гремел гром, монотонно шумел ливень. А рассвет выдался ясный, солнечный. У карнизных лужиц чирикали воробьи. Большие лужи на мостовой разбрызгивались машинами. Радужно посверкивали капли на листьях липы. Дышалось свободно, привольно.
Перед тем как отправиться на вокзал, Мисайлов зашел к Мусе. Мужа все еще не было. Прасковья Романовна завздыхала:
— Ну, прощевай, Сема, прощевай… Ох-хо-хо, житие наше… — Муся с сынишкой вышли проводить его за ворота.
— Ну, Муся, до свиданья… Спасибо тебе… Владимир Арамович, будь здоров, — сказал Мисайлов почти весело, а лицо побледнело, как тогда, на крылечке.
— До свиданья, Сема. Не поминай лихом, — прошептала Муся.
А Вова сказал громко и даже торжественно:
— Ты, дядя Семен, приезжай еще.
Они остались у ворот, Мисайлов пошел дальше. Достигнув угла, обернулся порывисто, будто его подтолкнули: Муся и Вова стояли и смотрели ему вслед. И он, прежде чем завернуть за угол, прощально поднял руку.
МЕДВЕЖИЙ ХРЕБЕТ
Поселок лежал в котловине. В нем всегда было тихо: ветры гудели где-то вверху. Зато вся ливневая вода с гор попадала в поселок, а во время листопада, как сейчас, его засыпало листьями.
Был конец сентября. На окрестных склонах, чередуясь с неизменно зелеными соснами, желтели березы и лиственницы. Сухие, невесомые листья срывались и, кружась в воздухе, обгоняя друг дружку, падали, устилали крылечки, подоконья, крыши сборных деревянных домов, дворы и улочки. Попадая под ногу, они шуршали, хрустко ломались.
Едва рассвело, когда Истомин и Кульчицкая покинули поселок. Опираясь на геологические молотки, как на палки, они обогнули крайний двор — склад экспедиции — и тропкой выбрались из котловины. Кульчицкая пошла
— Вы что же, решили от меня удрать? — крикнул он и засмеялся.
Кульчицкая остановилась, обернулась к нему. Он долгим взглядом посмотрел на нее, точно видел впервые. Румяные щеки, над верхней губой забавный пушок, как у подростка; из-под беличьей ушанки торчали выгоревшие каштановые пряди. Истомин попытался вспомнить: а какая у нее фигура? Сейчас на Кульчицкой, так же как и на нем, были лыжные брюки и ватная куртка, подпоясанная ремнем; спину горбил двадцатикилограммовый рюкзак. Может, поэтому Кульчицкая показалась Истомину коренастой, сутулой, неуклюжей, мужеподобной.
«Ну, да ничего, — подумал Истомин. — Это ничего…»
— Я не удираю, Лев Иванович… Верите, хочется поскорее добраться до места, — сказала Кульчицкая, когда он догнал ее и они пошли рядом.
— Успеем, Ирочка. Времени у нас в запасе много.
Здесь, на хребте, было прохладнее. Ветер раскачивал верхушки сосен, полуголых берез и лиственниц с потерявшими упругость, но еще не слетевшими хвойными иголками. Трава, кусты багула и ольховника, поседевшие от инея, зябко жались друг к другу. Но из-за гребня сопки выплыло солнце, и через час-другой вместо инея заискрилась роса, а трава и кустарник постепенно приняли свою естественную осеннюю окраску — бурую и темно-серую.
И все вокруг точно повеселело от солнечных лучей; даже гранитные скалы уже не представлялись мрачными и дикими. Истомин зашагал впереди, прокладывая путь между валунами, кустарником и валежинами.
Он говорил Кульчицкой:
— Этот участок заснят. Я был тут… Взгляните: интересное обнажение гранитов. Два дня сидел на нем… Нащупал кварцевые жилы! Отослал образцы в лабораторию. Жду, что покажет анализ. Надеюсь, есть молибденит…
— Хорошо бы, — сказала Кульчицкая.
Стало жарковато, и они решили раздеться. У валуна, похожего на круглый стол, сбросили рюкзаки, сняли стеганки, скатав, пристроили их к рюкзакам. Истомин остался в фиолетовом, с оленем, свитере, поверх которого был выпущен воротник клетчатой ковбойской рубашки, а Кульчицкая — в малиновом свитере; она оказалась по-девичьи худенькой, с тонкой талией, с маленькими острыми грудями. Истомин поглядел на нее и сказал:
— Тяжело вам, Ирочка?
— Ерунда, — Кульчицкая вытерла носовым платком пот со лба. — Я же не первый раз… И, кстати, Лев Иванович: если не хотите со мной ссориться, не вздумайте жалеть меня… или что-нибудь в этом роде… Достаточно того, что вы дорогу пробиваете…
— Слушаюсь, — сказал Истомин и усмехнулся. — Я не буду жалеть вас…
Он помог ей надеть рюкзак, закинул за плечи свой, и они снова двинулись. Миновали тесное ущелье, в котором, обдавая брызгами, шумел водопад, взобрались на вершину, откуда были видны и водопад внизу, и соседние гольцы, и далекий белок — покрытая вечным снегом горная верхушка. Они постояли, посмотрели. Истомин тронул спутницу за локоть: