Медвежий Хребет
Шрифт:
— Правда, Ирочка, красиво?
— Весьма, — ответила она и высвободила руку.
Они пробирались по тайге, временами отдыхая на коротких привалах. У ключа, выбивавшегося из-под камней, остановились на большой привал. Истомин, ничего не позволяя делать Кульчицкой и этим сердя ее, быстро собрал бересту и сушняк, соорудил таган, развел костер. Он отшучивался, ласково улыбался спутнице.
Попили сладкого горячего чаю с сухарями и отправились дальше. Пейзаж был все такой же: сосны, лиственницы, гранитные глыбы, бурелом. Хребет назывался Медвежьим, и неспроста:
— Можете, товарищи топтыгины, вообще глаз не казать. Мы не будем за это на вас в претензии… Правда, Ирочка?
— Конечно. Мы не жаждем с ними встречи, — сказала Кульчицкая, отдуваясь.
Было ясно, что она начинает уставать: дышит учащенно, под глазами синие полукружья, вся в поту. Да и сам Истомин отчетливо ощущал, как дрожат у него икры и ноет поясница.
Солнце еще не закатывалось, но воздух опять похолодел. Косые тени от деревьев и валунов делались все длиннее. Впереди, в камнях, у пнистой опушки журчала речка. Истомин сдернул ушанку и, подражая забайкальским таежникам, со смехом ударил ею о земь:
— Шабаш, паря! Тута, однако, отаборимся…
Кульчицкая неожиданно произнесла:
— Давайте, Лев Иванович, еще пройдем. Покуда не стемнеет…
— Мне приказано вас не жалеть… Слушаюсь! Но вы хоть сами себя пожалейте, — сказал Истомин и властно снял с нее рюкзак.
Спустя несколько минут на опушке уже потрескивал костер; язычки пламени усердно лизали дно котелков, подвешенных на тагане. Сбросив горные ботинки, в одних шерстяных носках, Истомин и Кульчицкая спустились к речушке, долго, фыркая от удовольствия, умывались. Кульчицкая, попросив Истомина отвернуться, вымыла ноги. Он последовал ее примеру.
Когда они вернулись к костру, вода в котелках побулькивала, переливаясь через край, отчего дрова в костре шипели по-змеиному. Кульчицкая в один котелок опустила щепотку чаю, в другой — рис, сушеный лук и соль.
Они с аппетитом съели рисовый суп, попили, как выразилась Кульчицкая, в охотку чаю и теперь отдыхали у огня на смолистых сосновых ветвях, покрытых стеганками. От костра тянуло теплом и дымом. Истомин сидел, по-восточному скрестив ноги, покуривал трубку, пошевеливал прутиком угли.
— Почему казак гладок — поел да на бок… Так и вы, Ирочка, — сказал он, поворачиваясь к ней. Кульчицкая улыбнулась, кажется — впервые за день.
«Это хорошо», — подумал Истомин, не спуская с нее взора.
Она действительно лежала на боку в метре от него, подперев подбородок ладонью. Истомин совсем близко видел в красноватом отсвете от заката и от костра ее пухлые щеки, чуть приоткрытый рот, острые груди.
— Послушайте, Ирочка, — промолвил он вдруг осипшим голосом. — Послушайте…
Он замолчал, выбил недокуренную трубку и повторил:
—
Его тон заставил Кульчицкую приподняться в замешательстве и тревоге. Но его это словно подхлестнуло. Он на коленях мгновенно переполз к ней, обнял и стал целовать в твердые влажные губы. Она уклонялась молча и ожесточенно…
Но его объятия были, как железный обруч. Все-таки ей удалось упереться руками в его лицо и на какой-то миг оттолкнуть от себя. Он вновь бросился к ней, и тогда она ударила его кулаком в глаз.
Удар был непредвиденно силен. Голова Истомина мотнулась назад, перед ним зарябило оранжевое. Он замер, пораженный: его бьют! Кульчицкая, воспользовавшись этим, вскочила на ноги.
— Ну, знаете, — хрипло прошептал он и сжал кулаки.
Но вместо того чтобы шагнуть к ней, резко повернулся и пошел от костра. Кульчицкая, раскрыв глаза, следила за его широкоплечей ссутулившейся фигурой, пока та не исчезла в лесу. Затем опустилась на корточки и заплакала.
Она плакала и думала о том, что вот и подтвердились предостережения товарищей. Не надо было идти ей с Истоминым: да, это пошлый, распущенный человек. А она-то, глупая, не верила. Ну, нынче убедилась…
А Истомин бродил по лесу, щупал горевший глаз и вполголоса ругался:
— Подумаешь, недотрога… Ах, ты драться… черт подери! Будь ты мужчиной, я б тебе прописал! Подумаешь, персона… Да у меня не такие были…
Истомин побродил еще, но солнце село, все обволокла вязкая темнота, стало пробирать холодком, и он вернулся к стану. Костер почти погас, лишь кое-где тлели угли. Кульчицкая лежала спиной к костру, глаза закрыты: не поймешь, спит или нет.
«Госпожа, — подумал Истомин. — Дров не может подбросить…»
Он сунул в костер сушняк и большую валежину, чтоб она горела всю ночь, и тоже улегся спиной к огню. Поворочавшись, крепко, без сновидений, уснул.
Пробудился Истомин, когда уже рассвело и в котелках на тагане кипела вода; Кульчицкая развязывала мешочек с рисом. Не глядя друг на друга, они позавтракали и тронулись в путь.
В распадках клубился туман, настолько плотный, что за ним ничего не разобрать. Он держался до полудня, а потом рассеялся, как не бывал. Потянулась горелая тайга — здесь прогулялся лесной пожар, — сменившаяся кедрачом. Сумеречно: солнечные лучи не проникали сквозь мощные кроны. Ноги погружались в мягкий темно-зеленый мох…
Весь день Истомин и Кульчицкая почти не разговаривали. Когда ему все-таки случалось обращаться к ней, он сухо произносил: товарищ Кульчицкая. А она называла его по-прежнему — Лев Иванович, будто ничего не произошло. Истомин сердился: «Оскорбила человека, а теперь я не я, и хата не моя…»
На ночлеге после ужина он тотчас завалился спать, даже не пожелав Кульчицкой спокойной ночи.
Так они шли неделю. На восьмые сутки достигли верховьев Каменки — порожистой речки, клокотавшей пеной. Вокруг громоздились каменные россыпи; камни обросли лишайником — белым, серым, черным. Богатый шишками, рос кедр-стланик.