Мерцание золота
Шрифт:
Я приехал в Минск на съезд Союза писателей Беларуси.
В принципе для этой организации я уже был отрезанный ломоть. На учете писатели состояли по месту жительства, а с девяностого года официально я числился москвичом. Неофициально же вдали от родины я жил с восемьдесят второго года, то есть с момента женитьбы.
— Здорово, москаль! — услышал я.
Навстречу мне с протянутой рукой шел поэт Анатоль Стус. Не поздороваться с ним было нельзя.
Именно в тот момент, когда я уехал из Минска, в Белоруссии громко заявили о себе «тутэйшыя», молодые литераторы-националисты.
— Что же это такое?! — бросил на стол листки с заготовленной речью Танк. — Кто-нибудь наведет здесь порядок?
— Пойдем выйдем, — наклонился над ним Гайворон.
— Что, уже и борща нельзя поесть белорусскому поэту? — оскорбился Стус.
Только теперь стало понятно, что он сильно навеселе.
Его подхватили под руки и вывели из помещения.
Прошли годы, но Стус по-прежнему эпатаж считал высшей из добродетелей.
— В Москве на доллары еще не перешли? — подмигнул мне Анатоль.
— Ждем, когда в Горошкове это сделают, — сказал я.
Мы со Стусом были земляки. Мой отец родился в деревне Велин, Стус — в Горошкове, обе в Речицком районе. В Горошкове, кстати сказать, археологи обнаружили одно из древнейших городищ на территории Белоруссии. А велином четыре тысячи лет назад называлось огромное балтское племя, заселявшее территорию от Балтики до Оки. Если посмотреть на карту, центром этой земли был Днепр, на котором мы со Стусом выросли. Вид речной поймы, заканчивающейся сизой стеной леса, до сих пор представляется мне олицетворением славянской прародины. Эту картину в любое время года можно увидеть и в Велине, и в Горошкове.
— Его мать работала уборщицей в детском саду, в котором моя сестра заведующая, — засмеялся Стус, показывая на меня пальцем.
Клевреты, всегда сопровождавшие Стуса, угодливо захихикали.
— А хоть бы и уборщицей, — пожал я плечами.
На самом деле мама в садике работала кастеляншей.
По обыкновению, Стус был пьян, а доказывать что-либо пьяному человеку, тем более Стусу, бессмысленно.
Я увидел Алеся Гайворона. Он считался штатным вышибалой пьяного Стуса из присутственных мест. В принципе достаточно было шевельнуть мизинцем, и на одного гения в Доме литераторов стало бы меньше. Однако шевелить мизинцем мне было лень.
Кстати, сестра Стуса была очень симпатичная женщина, мама с ней ладила.
— А Смоленск у вас мы все равно отберем! — крикнул мне в спину Стус.
— Проспись сначала, — хмыкнул я.
Гайворон стоял рядом с поэтом Виктором Кукляевым. С ним мы когда-то работали в одной редакции на телевидении.
— Опять надрался? — кивнул Гайворон в сторону Стуса.
— Гении часто надираются, — сказал я.
— Не все, — возразил Кукляев. — Свиньями становятся только те, кто сам себя записал в гении.
— А ты еще власть не собрался захватывать? — посмотрел я на Виктора.
— На хрена она мне сдалась, — зевнул Кукляев.
— Народ нельзя бросать на произвол судьбы, — назидательно сказал я. —
— И без нас дадут эти ценности, — снова зевнул Кукляев.
Я знал, что он зевает только тогда, когда волнуется.
— Дадут, потом догонят и еще раз дадут! — заржал Гайворон.
Ему всегда был близок армейский юмор, а сейчас, когда Алесь стал католиком, без него он уже не мог жить.
— Оплеух? — посмотрел по сторонам Кукляев.
Он употребил другое слово. Белорусские поэты, кроме армейского юмора, любили и крепкие выражения.
«Ничего в мире не меняется, — подумал я. — Десять лет прошло, а анекдоты те же. Колбаса только стала хуже».
— А ты чем в Москве занимаешься? — посмотрел сквозь меня Кукляев.
«Ревнует», — понял я.
В конце семидесятых Виктор в Москве гремел. Окончил Литературный институт, опубликовал в центральной печати поэму о БАМе и получил за нее премию Ленинского комсомола. Апофеозом его поэтической славы стало выступление на партийном съезде, на котором от имени творческой молодежи Виктор толкнул пламенную речь. С этого дня его повсеместно стали преследовать юные и не очень юные поэтессы. Виктор к этим посягательствам относился стоически. Во всяком случае, допускал он до себя далеко не всех.
И вот теперь я в Москве, а он в Минске.
— Ничем не занимаюсь, — сказал я.
— Говорят, дачу в Переделкине получил?
— Во Внукове.
— Там, где Стекловский? — удивился Кукляев.
— Его оттуда уже выселили.
— За что?
— За неуплату аренды.
— Узнаю Игоря, — повеселел Кукляев. — Там, где надо, не платит, а куда не надо последние деньги вбухает.
— Ты про чернобыльский лес? — вмешался Гайворон.
Ходили слухи, что Стекловский всю свою Госпремию, между прочим последнюю в истории СССР, отдал на восстановление леса, пострадавшего от чернобыльской аварии.
— Костюм еще не сносился? — подмигнул я Кукляеву.
— Какой костюм? — заинтересовался Гайворон. У него был хороший слух.
— Какой надо, — сказал я.
Перед поездкой на тот самый съезд Виктор занял у меня двести рублей. «Ехать не в чем, — пожаловался он. — Туда же в джинсах не пустят».
В одежде Кукляев тогда признавал только джинсы и кожаный пиджак. Как и я, впрочем.
— Но я ведь должок отдал? — посмотрел на меня Кукляев.
— Отдал, — кивнул я.
— Тогда и говорить не о чем.
Я вынужден был с ним согласиться.
— Ладно, пошли в бар, — сказал Гайворон. — Тут еще долго голоса будут считать.
Кукляев удалился с видом инопланетянина, невесть как очутившегося на Земле. Мы с Гайвороном отправились в бар.
— Традиции надо чтить! — торжественно произнес он.
Я послушно взял со стола рюмку.
— Где остановился? — спросил Алесь, отдышавшись.
— У Николая.
— Почему не у меня?
— Привычка.
С Николаем, моим однокашником, мы долго жили в одном доме, и мне действительно было привычнее останавливаться у него, чем у кого-либо другого. Коля тоже переехал в другую квартиру, однако и там всегда меня ждали накрытый стол и чистая постель.