Мертвая река
Шрифт:
Двое из них примостились на краю кухонной мойки, сидя на корточках, пристально наблюдая за ней своими неестественно горящими глазами. Их свисающие руки были перепачканы кровью.
«Дети».
Сама же Нэнси, обнаженная, лежала на разделочном столе.
Неподвижная. Бледная.
Рук у нее уже не было.
Одежда девушки была разбросана по всей комнате. Джинсы валялись рядом со столом – мокрые, коричневые, поблескивающие.
Шкафы были открыты, коробки и банки – разбиты. Мука, хлебные крошки, печенье, сахар, джемы и желе – все было рассыпано, разлито, разметано
Руки же торчали из мойки. Рядом с грязной посудой.
Все это женщина увидела в мгновение ока, увидела и то, что ее появление не застало вторженцев врасплох. Пока ее желудок бурлил, девушка с окровавленным топориком в руке и двое очень похожих друг на друга грязных мальчишек, державших Нэнси за ноги, повернули головы и окинули женщину взглядом – серьезно, по-деловому, – совсем не так, как двое младших, с ухмылками на лицах сидевших на столешнице.
Женщина посмотрела на девушку.
Та ответила тем же, устремив взгляд своих пустых глаз.
Обе, казалось, словно бы узнали друг друга.
Обе – осознали, к чему ведет присутствие свидетеля.
И, как только самый маленький мальчик – его хозяйка до сей поры даже не приметила – выдвинулся из-за стола вперед, держа в руках белый полиэтиленовый пакет для мусора, туго обтягивавший маленькое, но такое знакомое тельце, и поднял его перед женщиной, чтобы та могла получше его разглядеть, она уже судорожно шарила рукой в сумке, чтобы выхватить револьвер и отправить незваных гостей в тот самый ад, откуда они пожаловали. И она бы сделала это – не взметнись перед ее лицом по тонкой дуге тот самый топорик.
Топорик тюкнул ее точнехонько в центр лба, и она тяжело рухнула на колени.
Все чувства – мука разбитого сердца, ужас, гнев, печаль – вытекли из раскроенной головы очень быстро.
3:36
Джордж Питерс спал и видел во сне, как жена, скончавшаяся три года назад, родила ему сына. Двухгодовалый, теперь он играл на полу прямо перед ним.
Вокруг были разбросаны деревянные кубики, а по рельсам игрушечной железной дороги, начинавшейся под рождественской елкой и устремлявшейся через холл к спальне Питерса, а затем возвращавшейся назад и уносившейся сквозь окно гостиной за пределы дома, мчался миниатюрный состав.
Сам Питерс сидел в кресле и читал газету. За окном стоял яркий солнечный день – майский или июньский, – но рождественской елке это не мешало, и состав делал круг за кругом по игрушечным рельсам.
Мэри ушла к кому-то в гости. Питерс присматривал за мальчиком.
И вдруг раздался стук в дверь, резкий, настойчивый. Кто-то звал Питерса по имени.
Он открыл и увидел Сэма Шеринга, погибшего одиннадцать лет назад – тот кричал на Питерса, говорил, чтобы тот убирался отсюда, причем убирался немедленно. Мужчине пришлось схватить сына в охапку и рвануть с места, потому как сзади на них стремительно надвигался поезд. Питерс сказал Шерингу, что видит приближающийся состав, понимает опасность. Поезд тем временем продолжал нарезать круг за кругом.
– Не понимаешь ты! – закричал мертвый полицейский. – Ни хрена не понимаешь! – И бросился бежать, что, в общем-то, на Сэма Шеринга было совершенно
Питерс моргнул. Закрыл дверь и вернулся в гостиную. Сын все складывал кубики...
Именно тогда он услышал грохот надвигающегося поезда. Грохочущего, несущегося прямо на дом. Питерс подхватил сына с пола.
Миновав елку, он забежал на кухню – помолодевший Питерс, быстрый, – а состав, проломив стену гостиной, пролетел через комнату, надвигаясь на них стремительнее, чем мог бы бежать марафонец. Мальчик истерично забился в объятиях, когда громадная черная голова локомотива протаранила холодильник и посудомоечную машину...
Все сметая с пути своего.
* * *
Он проснулся и почувствовал, будто действительно только что куда-то несся сломя голову – настолько часто билось в груди сердце. Тело покрывал пот. Простыни намокли и пахли застарелым виски.
Хорошо хоть голова не болела. Питерс вспомнил про аспирин, просто на всякий случай. Но, едва сев в постели, тут же почувствовал, как поплыла голова. И сразу смекнул, что это сказывается не до конца выветрившееся спиртное.
Глянул на часы. Даже четырех утра еще не было. Спать теперь уже не завалишься.
А ведь, если разобраться, он и выпил-то в первую очередь для того, чтобы покрепче заснуть. Мэри наверняка осудила бы – осудила, но поняла. Слишком уж много накопилось тяжелых дум к расхлебыванию в одиночестве. После смерти супруги Питерса терзали не только кошмары, заставлявшие с четырех дня прикладываться к бутылке и пить глубоко за полночь, но и один простой факт – теперь он в доме один.
Выйти на пенсию со своим самым старым и верным другом – это одно. Пенсия, и все, конец, – это совсем другое.
Он снова услышал стук, но на этот раз это был уже не сон. Определенно стучали в дверь. Питерс предположил, что к нему действительно кто-то пожаловал. «Настойчивый тип».
– Да иду я! Иду!
Питерс поднялся с постели – голый старик с отвислым животом.
Он прошел к шкафу, где лежали трусы, потом к вешалке – за брюками. Кто бы ни стоял за дверью, он явно услышал Питерса – стук прекратился.
Но кто к нему приперся в пятнадцать минут четвертого утра? Друзья, алкаши-собутыльники? Их было немного, да и наведывались они теперь все реже и реже. Половины уж нет на этом свете, остальные разъехались кто куда.
В последние годы в Дэд-Ривер жили одни незнакомцы.
Ну вот, опять он за старое. Чувствует жалость к себе.
«Нытик», – пронеслось в голове.
В Сарасоте у него был брат, не устававший нахваливать тамошние края. Они с женой жили в трейлерном парке, под сенью ветряной мельницы, примерно в полутора километрах от Сиеста-Ки. Как-то Питерс наведался к ним и в одном убедился точно – на одиночество брату с женой там жаловаться не приходилось. Народ валил и днем, и ночью. Там много гуляли, разъезжали на великах, люди с сердечно-сосудистыми, давлением и бог весть чем еще занимались физкультурой, а когда видели, как его брат с невесткой сидят в тенечке на крыльце, то забегали хлебнуть пивка.