Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей

Винарский Максим

Поэтому, хотя мы не верим в предначертанную эволюционную программу, сегодня никого не смущает утверждение, что эволюция в некоторых аспектах все же является направленной. Как образно выражался все тот же Лев Берг, она идет «по определенному руслу, подобно электрическому току, распространяющемуся вдоль проволоки» {395} . Или, как мраморный шарик, катится с горки вниз по наклонному желобу. Эта метафора взята из работ английского биолога Конрада Уоддингтона (1905–1975). У шарика нет и не может быть права выбора, свободы воли, но реальная жизнь тем и интересна, что в ней происходят непредвиденные вещи. Макромутации, о которых речь шла выше, можно уподобить «внезапным» боковым ответвлениям нашего желоба, уводящим шарик-эволюцию далеко в сторону (рис. 9.2).

395

Берг Л. С. Труды по теории эволюции. С. 158.

Рис. 9.2.

Метафора наклонного желоба, заставляющего шарик катиться в определенном направлении (обозначено N). Подходит для описания как зародышевого развития, так и направленной эволюции {396}

Да, но ведь мутации – хоть «микро-», хоть «макро-» – непредсказуемы и спонтанны. Выходит, нам никогда не вырваться из цепких объятий случая? Ответ очень прост. Не нужно абсолютизировать роль мутаций. Сами по себе они значат для эволюции не так уж много. Это лишь сырой материал, поступающий в суровые руки естественного отбора, которому надлежит вынести вердикт об их судьбе. Здесь тоже нет никакого случая или произвола. Естественный отбор безличен, не имеет пристрастий и любимчиков и потому оценивает мутации строго в конкретных условиях места и времени. То, что им не соответствует, немедленно бракуется. Представьте себе макромутацию безволосости, проявившуюся в потомстве пары белых медведей (в Арктике! Бр-р-р…). Ясно, что жизнь ее носителя будет короткой и печальной. Но даже и очень удачная, уместная в данных обстоятельствах макромутация не дает автоматически начало новому виду. Любой вид существует в конкретной экосистеме, окружен совершенно определенными врагами, конкурентами и потенциальными жертвами. Только если перспективный макромутант сможет дать потомство, если это потомство сумеет отвоевать себе место под солнцем (определенную экологическую нишу), мы вправе говорить о том, что на Земле одним видом живых существ стало больше. Здесь последнее слово тоже остается за естественным отбором. А что касается большинства мутаций – тех, которые не «макро-», а «микро-», – с ними разговор короткий. На основе единственной подобной мутации не возникает ни одно сколь-нибудь важное и сложное эволюционное изобретение, например новый орган движения или чувств. Все они являются порождением целого «оркестра» взаимодействующих генов, которых могут потребоваться десятки. Как образно выразился Уоддингтон, форма гравия на речном дне определяется случайными процессами, но из этого никак не следует, что бетонный мост, при изготовлении которого этот гравий использован, тоже продукт чистой случайности {397} .

396

Взято и модифицировано из: Шишкин М. А. Индивидуальное развитие и эволюционная теория // Эволюция и биоценотические кризисы. М.: Наука, 1987. С. 76–124.

397

Уоддингтон К. Х. Зависит ли эволюция от случайного поиска? // На пути к теоретической биологии. I. Пролегомены. М.: Мир, 1970. С. 109.

Всего сказанного выше, кажется, достаточно, чтобы убедиться: ходячее представление о теории Дарвина как о торжестве слепой случайности, не способной создать ничего творчески нового и интересного, чрезвычайно далеко от реальности. Похоже, что критики, выставляющие дарвинизм в таком свете, ведут диалог с «воображаемым дураком» – вымышленным оппонентом, которому приписывают разные карикатурные мнения, ведь их так приятно потом опровергать. В природе случай и необходимость идут рука об руку, а то и сливаются почти до полной неразличимости.

?

Настало время ответить на вопрос, который и в наши дни волнует многих: в чем Дарвин был неправ? Во многом, учитывая, что во времена, когда ученый жил и работал, биология только выбралась из младенческих пеленок. Я не хотел бы останавливаться на его ошибках (добросовестных заблуждениях), связанных с общим состоянием дел в науке середины XIX в., которые позднее были спокойно, в рабочем порядке исправлены. Если же брать сомнительные постулаты его теории, то одним из самых влиятельных и «долгоиграющих» оказалась идея о том, что эволюция – процесс по определению очень медленный и постепенный. Дарвин был убежден в справедливости старого афоризма Лейбница: Natura not facit saltum (природа не делает скачков) {398} . В заключительной главе «Происхождения видов», где дается сжатый очерк и повторение теории естественного отбора, читаем:

398

Дарвин Ч. Происхождение видов путем естественного отбора. С. 405.

…так как естественный отбор действует исключительно путем кумуляции незначительных последовательных благоприятных вариаций, то он и не может производить значительных или внезапных модификаций; он подвигается вперед только короткими и медленными шагами {399} (курсив мой. – М. В.).

Написано твердой рукой уверенного в своей

правоте человека. Никаких нюансов и смягчающих оговорок. Сказал как отрезал {400} .

399

Там же.

400

Томас Хаксли в письме к Дарвину, написанном сразу после прочтения «Происхождения видов», заметил: «Вы создали себе ненужную трудность, столь неосмотрительно приняв, что Natura non facit saltum» (Huxley L. Life and letters of Thomas Henry Huxley. In two volumes. P. 189).

Лев Берг окрестил дарвиновскую теорию тихогенезом (от греч. ???? – случай). Но мне, как носителю русского языка, нравится и ложная этимология, которую подсказывает этот термин. Дарвиновская эволюция идет «тихим ходом», как бы задумчиво и совсем незаметно, как незаметен глазу упрямый рост сталактитов в пещерах. И это не только неумолимый логический вывод из механизма действия естественного отбора (на цыпочках, мелкими-премелкими шажками вперед), но и нечто реально подсмотренное у природы.

Дарвин, мы помним, первую половину своей жизни в науке был больше геологом, чем биологом, и притом геологом первоклассным. Среди его интеллектуальных «отцов» в этой области не только Адам Седжвик, но и Чарльз Лайель, открывший новую эпоху своим трактатом «Принципы геологии», вышедшим в трех томах между 1830 и 1833 гг. Этот труд по степени влияния на развитие науки часто сравнивают с «Происхождением видов». Молодой Дарвин взял его с собой в кругосветное плавание и прочитал с превеликим вниманием.

Научными противниками Лайеля выступали геологи, вошедшие в историю под названием катастрофистов. Страшноватое слово «катастрофизм» было придумано в 1832 г., но сама идея значительно старше. Еще в 1774 г. немецкий натуралист Авраам Готтлоб Вернер высказал мысль, что Творец время от времени вмешивается в жизнь Земли, насылая на нашу бедную планету «всемирные потопы». Вслед за Вернером к подобным гипотезам обратились и другие ученые, пытавшиеся понять, как сформировался привычный нам лик Земли. Классический катастрофизм в любых его видах предполагал, что наша планета в давние времена была очень и очень неспокойна, ее поверхность быстро и резко меняли мощнейшие катаклизмы. Какие именно – каждый додумывал сам в зависимости от своей фантазии и чувства меры. Наводнения, извержения вулканов, грандиозные землетрясения, столкновения Земли с другими небесными телами – трудно назвать хотя бы один разрушительный фактор, ускользнувший от внимания геологов-катастрофистов. Естественно, в те времена они вдохновлялись ветхозаветной мифологией с ее «образцовой катастрофой» – Всемирным потопом, уничтожившим практически все живое на белом свете.

Лайель предложил другую картину, гораздо более спокойную, можно даже сказать, скучноватую. Вместо грохочущих вулканов и разрушительных наводнений главными действующими силами в истории нашей планеты оказались совсем мирные и неспешно работающие силы. Они были актуальны в прошлом, актуальны и в наши дни (отсюда первое название концепции Лайеля – актуализм). Это текучие воды, выветривание, перепады температур, плавные поднятия и опускания суши и морского дна. В каждый отдельный момент их действие практически незаметно, но, поскольку во времени они не ограничены, за десятки и сотни тысяч лет поверхность Земли претерпевает серьезные изменения. Этим молчаливым «работникам» покоряются даже величайшие горные громады – все эти джомолунгмы, эльбрусы, монбланы, которые нас так восхищают сегодня, обречены. Правда, они разрушатся через миллионы лет, ведь ломаются такие вершины очень медленно – камушек за камушком, песчинка за песчинкой, до тех пор, пока на месте гордого великана не окажется скромный холмик, а потом и просто ровное место. Одновременно где-то в других районах планеты столь же медленно будут вздыматься новые горные хребты, которым – дайте только срок – тоже предстоит исчезнуть…

Все великие геологические события оказываются, таким образом, плодом действия сравнительно слабых сил, которые делали свое дело в течение целых геологических периодов вполне однообразно (отсюда и второе название концепции Лайеля – униформизм, от англ. uniformity – единообразие) {401} . Упорный и терпеливый труд природных стихий, помноженный на нечеловечески долгое время, – вот что сделало поверхность Земли такой, какая она сейчас. Лайель видел в этом своеобразный моральный урок для человечества. Юрист по профессии, он «знал несовершенство человеческой натуры» и верил, что путем постепенных прогрессивных улучшений род людской может когда-нибудь достичь наилучшего состояния {402} .

401

Лайель, как это часто бывает, не является единственным творцом актуализма. До него сходные мысли высказывал английский геолог Хаттон. Лайелю принадлежит заслуга глубокого и убедительного изложения этой концепции, сбора множества фактов в ее поддержку. «Основное свойство гения – это способность приводить в порядок, создавать композицию, сочетать отношения, видеть их более точно и более широко», – это высказывание Эжена Делакруа применимо к Чарльзу Лайелю. И в еще большей степени – к Чарльзу Дарвину.

402

Бенсон Р. Г. Завершенность, направленность и здравый смысл в истории геологии // Катастрофы в истории Земли: Новый униформизм. М.: Мир, 1986. С. 48.