Мещане
Шрифт:
Эти слова доктора нисколько не обеспокоили Домну Осиповну: она твердо была уверена, что вся мизантропия Бегушева (что такое, собственно, за болезнь мизантропия, Домна Осиповна хорошенько не понимала), - вся его мизантропия произошла оттого, что к ней приехал муж.
– От этой болезни я надеюсь вылечить его, - сказала она.
– Без сомнения!..
– воскликнул Перехватов.
– Женщины в этом случае гораздо полезнее докторов! Кто любит и любим, тот не может скучать и хандрить!
Домна Осиповна нисколько не оскорбилась на такое откровенное замечание
– Какой, однако, чудак господин Бегушев; я лечу во многих барских и купеческих домах, но и там, даже между людьми самыми отсталыми, не встречал таких оригиналов по мысли.
– Оттого, что он умнее этих людей, - заметила Домна Осиповна.
– Конечно, оттого!
– подтвердил доктор, но вряд ли втайне думал это.
В передней Домна Осиповна, подавая ему на прощанье руку, вместе с тем передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен такой платой. "Хотя бы за массу ругательств на докторов, которую я от господина Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!" - подумал он.
– Барин скоро выздоровеет?
– спросил вдруг каким-то диким голосом Прокофий, тоже провожавший доктора.
– Вероятно, скоро!
– успокоил его тот.
Физиономия Прокофия просияла.
Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву, странная мысль мелькнула у нее в голове: что каким образом она возвратит от него сейчас только отданную ею из собственных денег десятирублевую бумажку? Бегушев, впрочем, сам заговорил об этом:
– Что же вы не взяли денег дать доктору?
– Я дала ему десять рублей, - отвечала Домна Осиповна.
– Мало это!.. Они нынче очень жадны!
– проговорил Бегушев.
– Совершенно довольно, а то вы его избалуете; он и с нас, грешных, будет того же требовать.
Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много.
– В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним, как знаете.
Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги, увидала рецепт.
– Послать надо это?
– спросила она.
– Да!
– произнес не совсем охотно Бегушев.
Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в аптеку, а сама подошла к кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени.
– Ты не сердишься теперь больше на меня?
– говорила она нежным голосом и, поймав руку Бегушева, начала ее целовать.
– Ах, как я люблю тебя! шептала она.
Бегушев тоже умилился душой.
– Действительно, - сказал он, - надобно, чтобы женщина меня очень любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.
– Ты не злой, но очень ты умен!
– заметила Домна Осиповна.
– Поглупей - лучше бы было?
– Лучше!
– отвечала Домна Осиповна.
– А доктор, скажи, как тебе понравился?
– Пролаз, должно быть, великий!
– Но собой, не правда ли, как он хорош?
–
– Ах да, это верно!
– подхватила Домна Осиповна.
В самом деле доктор напоминал ей несколько придворного лакея, но, впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту.
Бегушев между тем сделался опять серьезен.
– У меня просьба к тебе: напиши от меня, под мою диктовку, письмо к Тюменеву, - проговорил он.
– С удовольствием!
– сказала Домна Осиповна и села за письменный стол.
Бегушев стал диктовать ей:
– Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны. Приезжай ко мне на святках погостить; мне нужно поговорить и посоветоваться с тобою об очень серьезном для меня деле.
– "О каком это серьезном деле?" подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо.
– А какие могут быть у вас серьезные дела с Тюменевым? Может быть, какая-нибудь старая любовь, про которую он знает?
– спросила она Бегушева, как бы шутя.
– Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя, - объяснил Бегушев.
– О нет, не верю, - продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: "Что, неужели же Бегушев, если он будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!" Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от себя.
– О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, прошептала она и несколько даже рассердилась на себя. Но что делать: "гони природу в дверь, она влетит в окно!"
Глава II
Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый - "прямолинейный", как называл его обыкновенно Бегушев, - и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это - определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.
– Что такое с тобой?
– было первое его слово.
– Итог подводится - стареюсь!..
– отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало и мучило его.
– Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне!
– начал он.
Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.
Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной, куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.