Между честью и истиной
Шрифт:
– Куда им еще в "Крестах" сказали, туда и пошли, - хмыкнул полицейский офицер.
– За углом их сто пудов подберет кто-то на машине, чтобы отвезти в место, которого мы не знаем.
– Данила вздохнул и злым шепотом продолжил.
– Дэн, мы сейчас в реальном времени получили двух Медуниц одновременно себе на голову, ты понял или нет? Только та была сама по себе и с политической позицией, и, как мы теперь уже в курсе, позиция у нее образовалась по вполне уважительным причинам. А эти без принципов, зато с наставниками, без присутствия которых в городе мы бы легко обошлись. Но не обошлись, потому что после того, как вы придавили оппозицию, криминал опять попер. И только ваших технологов нам не хватало в этой среде для полного счастья.
– Мы придавили?
– удивился Дейвин.
– А кто?
– хмыкнул шепотом Данила.
– Охоту на ведьм не мы начали.
– Зато поучаствовали вы в равной мере, - ядовито усмехнулся Дейвин.
– Ладно, проехали. Разберемся по мере поступления неприятностей.
Отец Серафим не слышал этот разговор, конечно, поскольку стоял от беседующих по другую сторону помоста. Зато он видел, как палач, сломав последний меч, шевелил щипцами в чаше обгорелое тряпье и клоки волос, и от чаши над площадью в сторону реки летела струя черного едкого дыма. Он слышал, как молчали люди, стоявшие рядом с ним, и в этой тишине кто-то полушепотом сказал соседу: "Пошли, на что тут смотреть-то". Он видел казненных, сидевших на помосте безжизненными деревянными куклами, и понимал, что невозможно уйти отсюда просто так, но не знал, что он может и что вправе сделать. Толпа разошлась, осталось только полицейское оцепление, и сааланцы, судя по оживлению на крыльце Биржи, собирались уже распорядиться его снять. Заместитель наместника пошел с крыльца к помосту. Именно тогда ему навстречу из сильно поредевшей толпы вышла женщина. Между ними случился короткий разговор, после которого граф кивнул ей в сторону казненных, и полицейские пропустили ее. Она подошла к помосту, прошла вдоль края, осматривая сидяших недвижно людей каким-то оценивающим взглядом. "Как на рынке", - мелькнула мысль у священника. Женщина взяла одного из мужчин за руку, потянула с возвышения на асфальт проезжей части и повела куда-то. Остальные даже не глянули ему вслед. Полицейские снимали оцепление и уходили. К помосту подошла еще одна женщина, протянула руки сразу двоим, женщине и мужчине. Не получив ответа, сама взяла их за руки и сказала: "Пойдемте".
– Куда ты их?
– не удержался от вопроса отец Серафим.
– К нам в товарищество. Годик поживут, поработают, а за это время мы им гражданство выбьем. Паспорта получат, потом определятся, куда им и зачем. Как говорится, было ваше, стало наше, - она усмехнулась, держа за руки обоих сааланцев, и слегка встряхнула их.
– Не спи, замерзнешь! Шевели ногами, не май на дворе.
Священник проводил ее глазами, оглядел площадь. Больше никто к казненным не подошел, полиция уже заканчивала посадку в автобусы, сааланцы построили свое молочное окошечко прямо на крыльце Биржи и собирались уходить через него куда-то к себе. Комендант здания вносил в дверь кресло, в котором сидел наместник, наблюдая казнь. Второе кресло еще стояло, но сааланская жрица, сидевшая в нем, уже собиралась войти в молочную мглу, обрамленную радужным краем. Люди, сидящие на помосте, никому не были интересны. Солнце клонилось к закату, до службы оставалось два часа.
– Ох, горе, - вздохнул отец Серафим. И решительно взялся за древний смартфон.
Вызвонив церковного старосту из лавры, выслушав все неизбежные вопросы и разъяснив все важные и второстепенные детали, он остался с казненными ждать машину. Когда она наконец пришла, солнце уже клонилось к невской воде. Каждого из безмолвных оцепеневших людей отец Серафим ввел за руку в пассажирскую "газель" и усадил на сиденье, сам сел с ними в салоне на кресло у двери и сказал: "Ну, с Богом".
Тот, кто был до полудня Кайбен да Дис, а через час с небольшим после полудня стал никем, вновь почувствовал свое тело уже почти перед закатом, после того, как его увезли с места позора, привели в просторный дом, посадили за стол и дали горячее сладкое питье. Он выпил половину, вздрогнул и заплакал. Немолодой мужчина в длинном темном фаллине, забиравший его с эшафота, сказал ему: "Ничего, ничего", - и погладил по обритой голове. Тот, кто стал никем, послушно допил сладкое питье и съел кусок хлеба, который ему дали. Потом пошел за другим мужчиной в таком же фаллине, как и первый, куда тот велел. Его вместе с другими казненными привели в красивый высокий зал, освещенный вечерним светом из-под купола и наполненный множеством маленьких огней, горевших перед картинами, изображающими людей. В зале то пели, то говорили нараспев красивыми голосами. От этого становилось теплее. Никто сидел на деревянной скамье вместе с остальными безымянными и ждал, как ему велели. Он успел заслушаться, отвлечься и заслушаться снова. Потом пение кончилось. Никто снова услышал: "Ну, пойдем", - и послушно пошел, куда показали. Его привели в другое здание, показали постель и сказали, что он будет спать тут. Он покорно вымылся, как велели, лег в постель и уснул. Утром тот, кто стал никем, проснулся от звона большого колокола за окном, сел на постели и увидел на стуле рядом с постелью штаны, рубаху, короткие носки и пару обуви. Он оделся и вышел в коридор. Вчерашний мужчина, забравший его с места позора, спросил:
– Ну как, получше теперь?
Никто кивнул и встал прямо перед ним. Мужчина опять погладил его по голове и хотел было идти.
– Какова моя часть работы?
– спросил Никто.
Мужчина ободряюще улыбнулся ему и сказал:
– Выйдешь на улицу, придешь в трапезную, там спросишь.
– Как долго мне отрабатывать?
– спросил
– Тебя не купили, - возразил ему мужчина.
– Хочешь, делай, что можешь, не хочешь - не делай, можешь идти, куда тебе хочется.
– Кому я должен?
– переспросил Никто.
– Это сделано ради Иисуса Христа, - услышал он в ответ.
– Я найду его, чтобы вернуть долг, - проговорил Никто.
– Если ты его найдешь, - ответил ему собеседник, - это будет уже не долг, а совсем другое.
Никто кивнул и пошел в трапезную. Получив тарелку каши и стакан горячего чая с сахаром, он съел еду, вернул посуду и спросил, нужно ли что-то сделать. Ему дали ведро с водой и тряпку. Никто принялся мыть пол. У него появилась задача, а значит, жизнь продолжалась. Задача была простая: найти Иисуса Христа и спросить у него, как отработать то, что он велел своим людям сделать для потерявшего имя.
Вечером того дня Димитри чувствовал себя так гадко, что не знал, идти ли ему на урок. К несчастью, это была как раз пятница, на которую пришлось перенести урок с четверга, потраченного на встречу с комиссаром ОБСЕ. Но после утренних событий, продолжившихся дневными, князю было настолько плохо, что даже мысли об уроке вызывали у него тоску и стыд. "Диктатору не положено танцевать танго" - вспомнил он письмо человека из Аргентины. И вспомнив, решительно встал, выбрал одежду для урока, собрал волосы и перешел по порталу в зал. Полина уже была там, конечно. Взглянув на него, она приподняла бровь, открыла ноутбук и предложила ему посмотреть несколько роликов - "для воодушевления". Первый из них Димитри посмотрел с каким-то саднящим ощущением внутри вместо интереса. Заметив это, она нашла какие-то комические танго-выступления, и хотя он не смог сосредоточиться на картинке, это было по крайней мере не мучительно видеть. Начало четвертого ролика привлекло его случайно. Он решил, что видеотрек запущен по ошибке, и как раз хотел сказать об этом Полине. На экране двое рабочих несли и ставили на паркет стол под руководством какого-то немолодого мужчины. Димитри успел сказать "о!" - и вдруг увидел, что камера повернулась в сторону женщины, стоявшей за кадром. Он не поверил своей догадке, но пара действительно станцевала танго на чайном столе. Димитри спросил:
– Долго ли этому учиться, Полина?
– и вдруг заметил, что дышит полной грудью.
Ее ответа он не запомнил и все, что она говорила, выслушал скорее как обещание, что все будет хорошо, чем как рассказ о том, что надо будет делать и в каком порядке. С этим он и ушел спать, не забыв обнять ее на прощание.
Дейвин да Айгит тем вечером был на конфиденции у досточтимого Айдиша. До событий штормовой ночи, которые он планировал обсудить с досточтимым, разговор так и не дошел, потому что в него вмешалась лошадь. Звали ее, то есть его, Булька, или Булыжник, официально - Болид, и это была та самая сволочь, ссадившая графа на конюшне в девятнадцатом году. Гнедой поганец уже, наверное, забыл не только Дейвина, но и Женьку, которому благоволил и соглашался даже делать все положенные обученной лошади шаги и трюки. Дейвин даже не стал запоминать их названия, просто оценил всю разницу между поведением лошади под ним, случайным всадником, и с Женькой. Прошло восемь лет, конь - точнее, мерин - успел состариться, и в воскресном разговоре с Дейвином Женька посетовал, что Бульку собираются то ли усыпить, то ли сдать на мясо, а из Львова он ничего не может сделать, да и денег на покупку лошади у него сейчас нет. Надо же было так случиться, что директор как раз этой самой конюшни оказалась именно в тот день на Васильевском острове по своим делам. Разумеется, она не смогла выехать, потому что движение перекрыли, и пошла посмотреть, что там опять затеяли "гости". В отличие от коня, память у нее была хорошей, да и не часто аристократов саалан можно увидеть на конюшнях края. Пронаблюдав происходящее почти с начала и до конца, она пошла к заместителю наместника, вот так запросто приведенному когда-то к ней в конный клуб каскадером Женей, тогда уже давно не работавшим, но заезжавшим поддержать форму. И прямо там, представившись еще раз и убедившись, что ее помнят, попросила разрешения забрать с собой на конюшню хотя бы одного из казненных. Дейвин, сперва несколько шокированный простотой подхода, вдруг вспомнил и предложил ей ддайгский обычай "жизнь за жизнь". Она спросила, как это, и он назвал имя лошади, которую был согласен взять в обмен. Это как раз и был гнедой мерин Болид. Женщина согласилась и забрала кого-то из безымянных, сидевших на помосте. А Дейвин получил жизнь, ценную для его друга.
– Так что, досточтимый, - закончил он, - у твоего выводка теперь будет живая лошадь для общения, правда, ездить на ней нельзя, по крайней мере пока. Зато можно кормить, выгуливать и лечить, и на зиму им точно хватит занятий, чтобы отстать от моих гвардейцев. Завтра я еду за этим гнедым мерзавцем, ждите и готовьте место.
Айдиш в волнении сложил руки на груди.
– Дейвин, это так мило, спасибо.
Он был бы растроган неожиданной заботой обычно сухого и отстраненного графа даже и в любой другой день, настолько это было несвойственно да Айгиту. Но в тот день, не задавшийся у досточтимого Айдиша с утра, единственным проявлением человеческого участия к нему он оказался обязан именно тому, кого считал способен на подобный жест в последнюю очередь.