Министр любви [сборник рассказов]
Шрифт:
Легкий смех пронзил вечерний воздух.
— Ша! — сказал шамес, — ша!
Смех стал легче и светлее.
— Сколько раз я должен повторять! — шамес был недоволен.
Наконец тишина нависла над кладбищем. Ребе несколько раз оглянулся, взглянул на часы и начал читать:
— Это был самый грустный человек на земле… — сказал ребе.
Сын понимающе кивнул головой.
— …Никто и никогда его не видел смеющимся, — продолжал ребе, — даже улыбка не озаряла его лица…
Смех поднимался откуда-то из земли.
— …друг Фрейда и Юнга, он
Кохба видел бледнеющее лицо матери, шатающегося Эйнштейна.
— Бабель был другом Фрейда? — недоумевающе спросил он.
— И Юнга, — ответил Кохба.
Эстер онемела. Смех поднимался все выше. Кохба еле сдерживал не то слезы, не то улыбку.
— Открытая им зависимость между знаками Зодиака и ранним гомосексуализмом позволила…
— Что он говорит, — спросила Эстер, — тут какая-то ошибка!
— Нет, нет, — сказал Кохба, — все правильно…
— Тут какое-то недоразумение.
— Все верно, — повторял Кохба, — это он, это все пишет он.
— Кто он? — не понимала она.
— Папа, — сказал Кохба, — это папин рассказ. Ты не узнаешь его почерка?..
«Я идиотка, — подумала мама, — я не должна была его вызывать из Лос — Анджелеса. Он может свихнуться».
— Плачьте, дети мои, — взывал ребе, — рыдайте. Стенайте!
Он прошелся по сухим глазам шелковым платком и спрятал бумажку.
Заплакали только «хабиру». Запел хазан. Светлый смех перекрывал его завывания.
Начали опускать гроб.
Он раскачивался на канатах, напоминая качели, накренялся, стукался и, наконец, открылся.
Абрам Кохба лежал там с блокнотом и ручкой в руках.
— Дадут мне когда-нибудь поработать или нет? — раздраженно спросил он. — И закройте крышку! Я пишу рассказ о смерти…
Ромео и Джульетта
— Ну что мне вам сказать? Вы, конечно, можете не верить, но меня, Розу Абрамовну, во время войны спасли немцы, чтоб они сгорели! Точнее, немецкая бомбардировочная авиация. Если б это чертово Люфтваффе вовремя не налетело — я бы погибла. Думаю, перед вами уникальная личность, которая осталась жить благодаря бомбежке...
Если вы жили в Ленинграде, то должны знать, что до войны я была Джульеттой. Семь лет никому этой роли не поручали, кроме меня. Перед самой войной Джульетта влюбилась, — нет, не в Ромео, это был подонок, антисемит, а в Натана Самойловича, очередного режиссера,- и должна была родить. Аборты в то время, как, впрочем, и все остальное, были запрещены. Что мне было делать — вы представляете беременную Джульетту на балконе веронского дома Монтекки?.. Нет повести печальнее на свете...
Я кинулась в "абортную" комиссию к ее председателю, удивительному человеку Нине Штейнберг. Она обожала театр, она была "а менч", она б скорее допустила беременного Ромео, чем Джульетту, и дала мне направление на аборт. Оно у меня до сих пор хранится в шкафу, потому что Натан Самойлович, пусть земля ему будет пухом, сказал: "Пусть я изменю искусству, но у меня
Вы можете мне не верить — схватки начались на балконе. Я начала говорить страстно, горячо, почти кричать — мне устроили овацию. Они, идиоты, думали, что я играю любовь, — я играла схватки. Натан Самойлович сказал, что это был мой лучший спектакль... Схватки нарастали, но я все-таки доиграла до конца, добежала до дома падре Лоренцо и бросилась в гроб к Ромео.
Прямо из гроба меня увезли в родильный дом. Измена Натана Самойловича искусству дала нам сына. Чтобы как-то загладить нашу вину перед Шекспиром, мы назвали его Ромео. Но эти черти не хотели записывать Ромео, они говорили, что нет такого советского имени Ромео, и мы записали Рома, Роман — еврейский вариант Ромео...
Я могла спокойно продолжать исполнять свою роль — взлетать на балкон, обнимать, любить, но тут.... нет, я не забеременела снова — началась война.
Скажите, почему можно запретить аборты и нельзя запретить войну?
Всегда не то разрешают и не то запрещают. Натан Самойлович ушел на войну, уже не режиссером, а добровольцем, — у них была одна винтовка на семерых, "и та не стреляла", как он писал в первом письме.
Второго письма не было...
Мы остались с Ромео. Я продолжала играть, но уже не Джульетту. Я играла народных героинь, солдаток, партизанок. И мне дали ружье.
Я была с ружьем на сцене, он в окопе — без. Скажите, это нормальная страна?
Весь наш партизанский отряд на сцене был прекрасно вооружен. У командира был браунинг. В конце мы выкатывали пушку. Вы представляете, какое значение у нас придавалось искусству? Мы храбро сражались. В конце меня убивали.
Со временем партизанский отряд редел: голод не тетка — пирожка не поднесет.
Командира в атаку поднимали всей труппой — у него не было сил встать. Да и мы шли в атаку по-пластунски. Политрука посадили: он так обессилел, что не мог произнести "За Родину, за Сталина!", его хватало только на "За Родину..." — и он сгинул в "Крестах".
Истощенные, мы выходили на сцену без оружия, некому было выкатить пушку, некому было меня убить...
И, чтоб спасти своего Ромео, Джульетта пошла на хлебозавод.
Вы представляете, что такое в голод устроиться на хлебозавод? Это примерно то же, что в мирное время устроиться президентом. Туда брали испытанных коммунистов, несгибаемых большевиков с большой физической силой.
Вы представляете себе Джульетту несгибаемой коммунисткой с железными бицепсами? Но меня взяли, потому что директор, красномордый, несмотря на блокаду, очень любил театр, вернее, артисточек. Вся женская часть нашего поредевшего партотряда перекочевала из брянских лесов на второй хлебозавод. Я могу вам перечислить, кто тогда пек хлеб: Офелия, Анна Каренина, все три чеховские сестры, Нора Ибсена, Укрощенная Строптивая и Джульетта...