Мистификация дю грабли

Суров Сергей

– Обет – это… – чуя неладное и глядя исподлобья на князя, ответил католик.

– Чё? – Владимир терпеть не мог мудреных слов.

– Зарок это, княже… – откуда-то сбоку подсказал Игоша.

– А-а, а в чём затея? – посмотрел по сторонам Владимир в поисках более толкового объяснения.

– Богу служить целомудрием души и тела… – склонился в поклоне католик, не понимая, почему до Владимира не доходит суть таких простых вещей.

– Не-е, я чёт не понял. Это шо – без девок и медовухи? То бишь ни радости, ни веселья? – удивился князь, нахмурив брови.

– Да, о великий конунг, умерщвление плоти – долг каждого доброго христианина…

– Слышь… Запомни: на Руси веселье –

еда и питиё! Вали отсюда! – с раздражением приказал князь, не ожидавший таких поучений.

– Великий конунг, в смирении, в умеренности есть для каждого христианина самое высокое наслаждение… – пятясь от недовольного князя, пробормотал католик.

– Хорошо-хорошо… Кто бы спорил? – согласился Владимир. – Эй, Добрыня, пинками его до края нашей земли. Хлеба, еды какой не давать! У него и так вполне хватает и смирения, и умеренности. Зачем его ещё поклажей обременять? Да ещё за наш счёт…

Два дружинника, позевывая от непонятного им церемониала, взяли католика под руки и повели его в город, где как раз собирались обозы в Галич.

– А с этими шо делати? – обратился Добрыня к Владимиру, указывая рукой на остальных посланников.

– Накормить, в баньку с девками-половчанками и хохлушками, да и в путь… – Владимир хлопнул в ладони в знак завершения встречи с посланниками и поднялся, чтобы размять ноги и спину.

– Володьия, так чтьо тьи решил? – искоса поглядывая на православного грека, спросила Амалия.

– Как насчёт веселья? – повернулся князь к православному весельчаку.

– Попробуй, ик… – меланхолично икая, ответил православный священник и, вытащив откуда-то сбоку глиняную бутыль, протянул её Владимиру.

– Возьими, Володьия, – протянула Амалия князю глубокое блюдце, невесть откуда взявшееся в её руках.

Владимир принял бутылку, внимательно осмотрел её со всех сторон и одним движением выдернув деревянную пробку, налил в блюдце пахучую жидкость. Затем, зажав бутылку между колен, протянул блюдце Амалии: – Ну-ка, попробуй сама…

Амалия, глубоко вздохнув, приняла блюдце и долгим глотком осушила её. Подождал немного Владимир, затем снова наполнил блюдце и залпом осушил его. Ещё немного подождав, он вдруг снова взял бутылку и основательно, пока не закончилось содержимое, заглотил его. Потом он крякнул от удовольствия и заглянул в горлышко.

– Нью и как? – поинтересовалась Амалия.

– Знатно. Даже получше медовухи… А шо это? – спросил Владимир, тряся и переворачивая пустую бутылку.

– Причастие, княже… – смиренно ответил за женщину православный пастырь и протянул какую-то ещё булочку Владимиру.

– А эт шо? – приняв булочку из рук пастыря, озадачился Владимир.

– Просфора, княже, закуси… – невозмутимо ответил пастырь, поглядывая на Амалию.

– Любо! Вот это я понимаю… – удовлетворенно хрустя булочкой, сказал Владимир, оглядывая двух других посланцев своих вероисповеданий.

– Чьито решил, Володьия? – с хитрым прищуром бесстыжих глаз спросила Амалия и снова повисла на князе.

– Ну, шо тут решать? Значит, так! – проглотив последний кусочек просфоры, решил Владимир: – Православие принимаем, ислам на ум пойдёт!

– А иудейство?

– На… чёрный день сгодится! – хлопнул в ладоши Владимир в знак бесповоротно принятого решения.

– А с язичестьвом чтьо дельить? – погладила по руке Владимира Амалия.

– А ничего. Веру предков так сразу трогать не моги! Пущай будут и нашим, и вашим… Пока свыкнутся. А потом если нет, так и силушку можно будет применить для их же пользы. Будут православными, будут…

– Как же тьяк, княжье? – прервала Владимира озадаченная Амалия.

– Да знаю я русичей, – ухмыльнулся Владимир, – у меня дед по матушке жил далековато

от Киев-града, так он, когда ему какой истукан не нравился, просто рубил его в щепу – и в печку! Так заведено… Русичей не переделать. Одной верой больше, одной верой меньше… Они сами с усами. Но вот призвать их к порядку надо, – вздохнул князь, – надоть. А то уж больно вольнодумие врастает в нашу жизнь. Ограничить надо… Скоко можно богов выдумывать в свою пользу супротив княжеской власти? Так шо пусть верят кому хошь, а вот державная вера будет одна.

…Парились посланники в бане на берегу Днепра. Попарились славно. Вначале хороводы с голыми девками вокруг трёх осушенных бочек с медовухой, разговоры, битие морд, замирения, и в знак вечной любви между народами (а плевать, какая вера правильней других) спалили баньку. Пожарная дружина, разглядывая дымящиеся головешки, вся измучилась из-за вынужденного безделья. А что делать? Бревна сухие полыхали так, что киевляне во всём городе с перепугу стали поливать водой крыши своих домов. Банька была огромной – не каждый дом боярина в Киеве мог сравниться с нею. В этой баньке сам Владимир иногда проводил мировые смотры девиц с раздачей призов лучшим из лучших. Девицы выступали по очереди на помосте посреди бани. Вначале одетые, потом постепенно раздеваясь догола, они предъявляли взорам свирепеющих мужчин всё лучшее, что сберегло само целомудрие для этого показа.

Там же, в бане, если случалось ненастье на дворе, проводился смотр на лучшую бороду. Обычно этот смотр всё-таки проводили на торговой площади перед городскими стенами, но, чтобы не зависеть от прихотей погоды, толпа иногда перемещалась по берегу к бане. Благо это было недалеко. В бане мерялись бородами, а зрители ждали победителей-красавцев во дворе. У кого оказывалась самая длинная борода, получал грамоту от князя на бесплатное посещение этой бани в течение года. У кого была самая пышная по ширине борода, получал в дар воз берёзовых веников. А обладатель самой смешной бороды получал полную бочку медовухи. Сразу после награждений бороды у красавцев срезались, и из них вязались метёлки и сметки для уборки углов княжеского детинца от паутины.

Наутро после выбора веры в огромной постели Владимира что-то зашевелилось под мягко выделанными шкурами медведей. Откинув край шкуры, из этой меховой груды вылезла Амалия. Она села на край помоста, устланного перинами, и вздрогнула: перед дверью стоял сундук. И хотя свет раннего утра ещё не набрал силу, но отблеск серебряных и золотых накладов на нём возбудил её любопытство:

– Володьия, Володьия, – затормошила она за руку князя, – смо-отьрьи, смо-отьрьи…

Владимир поднял сонную голову и прищурился, пытаясь разглядеть что-то, что привлекло внимание Амалии. Он обвел взглядом опочивальню, но Амалия нетерпеливым движением рук схватила его за голову и повернула в сторону двери. Владимир охнул и рывком поднялся с места, сбросив с себя руки Амалии. Он встал и подошел к сундуку. Потом опустился на колени перед ним и принялся рассматривать и ощупывать, морща лоб и пытаясь что-то вспомнить. Затем отвернул замысловатый крючок и поднял крышку. Было всё-таки темно, и он, подойдя к окну, одним ударом кулака выбил слюдяные пластины и показал Амалии рукой на потухший масляный светильник. Амалия засуетилась и, не стесняясь своей полной наготы, проворно высекла кресалом искру на трут и уже вспыхнувшим огоньком трута зажгла светильник и подала его Владимиру. Владимир отрицательно покачал головой и продолжил выбирать и перебирать какие-то предметы из сундука. Амалия подсвечивала ему и пыталась понять назначения этих предметов. Наконец он вынул из сундука деревянные бусы. По щекам Владимира потекли редкие слёзы…