Миткалевая метель
Шрифт:
Гора за Докучаевом высокая, крутая, чуть не до небес. Нацелили ребята на скат корзинки-корыта и кобылки. Кричит Митряшка:
— Давайте гадать, у кого лен дольше всех уродится!
Это гаданье водилось на масленой. Кто дальше прокатится, у того, дескать, лен вырастет выше.
Как бревешки, один за другим покатились с горы. Митряшка первый, за ним вся армия неугомонная: все тоже больше мальчишки-фабричники. Толстощекий Евлашка не скатился и до половины горы — застрял в сугробе, как хомяк в мякине. А Митряшка себе на диво катится и катится, будто бабушкин колобок с окна. Уж и не видно
Вдруг видит Митряшка: на кочку Горностайка выскочила. Вспыхнули у нее глаза, как два уголька в горнушке, и кричит она:
— Не катись, остановись, мою стежку не замни! Может, тебе пригодится моя дорожка!
Тут только остановился Митряшка. Вспомнил он, как бабка Аксинья рассказывала вечерами за прялкой хорошие историйки про этого зверька-заступника. Воротился Митряшка на гору такой веселый, словно полон карман леденцов ему насыпали под горой:
— А у нас-то уродится леи и долог, и коренист, и головист! Ага, что!
Побежали мальчишки на большак. Купцы едут домой с базара. Встали пострелята у дороги, давай гостинцы выманивать. Так на маслену уж водилось в нашем краю. Как кто едет мимо, Митряшка запоет, и мальчишки тоже:
Иван, Матвей, Подавай лаптей, Рыбки кусочек С коровий носочек, Леденец с огурец, Бараночку с колесо, Пирожок с подожок!Купцы-то во хмелю, гонят, как ошалелые, в кованых возках. Выпросишь ли у них?
Едет в розвальнях бобыль однорукий, старый солдат Софрон, челночник. Он по зимам челноки строгал на продажу. Запели ребятишки:
Месяц ты, месяц, Выгляни в окошко, Дяде Софрону Освети дорожку! У дяди Софрона Руки золотые, У дяди Софрона Кони молодые. Он карманы потрясет, Всем гостинца привезет.— Ах вы, огольцы! Ну, так и быть, за доброе слово, за умную песню — нате, ловите, промеж себя делите!
Кинул ребятам связку баранок. И Митряшке одна досталась.
Прибежал домой Митряшка веселехонек:
— Тятька, тятька, у нас уродится самый долгий лен! Я всех дальше с горы съехал.
Почесал отец в черной бороде, покачал головой:
— Эх, сынок, наш-то загон давно купил Сазон… Была когда-то у нашего дедушки соха, да кобыла плоха… Уж так давно это было, что даже я сам не помню.
В ночь на понедельник разыгралась в поле вьюга-деруга, земля и небо затонули в снегу. Снег так и вьет с земли, так и крутит. Упади в сугроб — ну, кажись, в минуту скроет пеленой. Инда вьюшка в трубе брякает. Но какова ни будь погодка, а, как положено, в четыре часа проснулась
— Ох, не доедешь нынче до фабрики! Замаяла ты нас, злая зима! Парнишку совсем заморозишь…
Решил Патрикей хоть на недельку, пока дороги хорошей нет, попроситься на квартиру к знакомому сапожнику Лаврентию. На улице Потекуше он жил. Хоть и невелика хоромина у сапожника, да, чай, не откажет. Собрал Патрикей пожитки, сундучок — на салазки, спереди веревку привязал, сзади посадил Митряшку. Повез. Ветер навстречу так и сечет, снег-то жесткий, словно железные опилки. За прогон вышел — вешек не видно. Полез целиной. Снег — выше колен. Торопится: не опоздать бы на фабрику, а то повезешь сундучок обратно. На полверсте из сил выбился. А идти надо.
Митряшка в заплатанном зипунишке съежился позади сундучка — то ли дремлет, то ли нет. Расписная кобылка из ума у него не идет. Ветер под зипун залетает, за воротник снег сыплется. Понимает Митряшка — отцу-то больно тяжело. Слез было с санок:
— Тятька, я пешком пойду.
— Ладно, сиди уж… Этак-то приду я с тобой на ту осень, годов через восемь, — ворчит отец.
Опять сел на салазки Митряшка. До рассвету-то еще далече. Сел да и, на грех, в самых-то глухих местах, когда санки к кустам подъехали, задремал паренек. В оврагах не дорога, а наказанье: то с горы, то в гору. Ну, конечно, в кустах не так вьюжно.
На повороте наклонились санки, Митряшка-то сонный и свалился — в глубокий снег, как в мягкий пух, чуть не с головой ушел.
Долго ли дремал, не помнит Митряшка. Опамятовался, встал, понять ничего не может — отца не видно. Надо бы оглядеться, а он с перепугу метнулся, да не в ту сторону. Заплутал, едва ноги из глубокого снега вытаскивает малый. Кругом кусты обступили. Ветер с ног валит, относит крик Митряшкин совсем в другую сторону. Отцу-то и не слышно: везет санки, торопится.
В потемках-то Митряшка шел, шел да и скатился в овраг. Кое-как выполз. Кричать боится — волков бы на себя не накликать. Прикинул, в какой стороне фабрика, и пошел туда.
Уж за кустарник далеко отошел отец, оглянулся, а на санках-то один сундучок. Так сердце и упало у Патрикея.
— Митряшка, Митряшка! — кричит он.
А сынок не отзывается. Где потерял Митряшку, и не помнит Патрикей. «Не замерз бы мальчишка…» Отец-то — да обратно. И без того устал до крайности. Бежит с санками по кустам старым следом — нет паренька нигде. Все кусты, все овраги пробежал, дошел до самой околицы. Так и подкосились у Патрикея ноги. С горя да с устали сел на сундучок, закурил. Не придумает, что и делать теперь.
Той порой Митряшка увидел за кустом два знакомых глаза. Будто две спелые малиновые ягоды лежат на снегу. Он — да к тем огонькам. Это сама Горностайка — белая шубка.
— Здравствуй, Митряшка! — говорит она ему. — Ведь ты не туда идешь, куда тебе надо. В той стороне тебя лихо стережет. Там голодный волк с волчихой вышли на охоту. Иди по моему следу.
И Горностайка повела за собой Митряшку. Лапками стежку шьет — стежка серебром сияет. Как фонариками, глазами освещает путь. Чего еще лучше-то?