Моцарт и его время

Луцкер Павел

Впрочем «генерал-басовая» линия отнюдь не всегда напоминает старые барочные образцы, и, главное, она не господствует в АпбаШе безраздельно. Уже начало темы с вопросо-ответной гармонической формулы (Т-0 О-Т) — признак классической стилистики. Но, пожалуй, наибольший контраст по отношению к стилизованному барочному генерал-басу составляет гомофонногармонический островок — побочная тема, одна из самых трогательных и кротких инструментальных кантилен Моцарта:

Она

не похожа на мелодии широкого дыхания, часто встречающиеся в его медленных частях. Сперва скрипка, потом фортепиано в экспозиции и репризе пропевают короткую фразу. При всей внешней простоте и бесхитростности она полна тонких интонационных нюансов и очень плотно наполнена музыкальными событиями. Элегический вздох сменяется мажорным мотивом с воздушными легкими репетициями на одном звуке, затем — горестные вопросы и каденционное завершение, затененное неаполитанским секстаккордом и порывистой синкопированной мелодией, которая стремится ввысь и бессильно никнет. Даже при феноменальном умении Моцарта придавать значение любой детали, эта тема — редкий пример исключительного лаконизма и смысловой емкости. Подобно тому как виртуозные крайние части окружают АпбаШе, так и главная и заключительная партии, написанные с оглядкой на технику генерал-баса, обрамляют и оттеняют краткое ариозо в побочной, истинную жемчужину сонаты, ее композиционный и образный центр. Именно в этом и состоит здесь диалог «старого» и «нового», в нем новая стилистика в своей выразительной силе не уступает углубленной лирике старый мастеров.

Итак, что же имел в виду Моцарт, написав о своем умении подражать любому стилю и любой композиции? Рассуждая на эту тему, Конрад приходит к совершенно точному заключению:

> Слова Моцарта отсылают к элементарному факту: музыкальное творчество представляет собой не божественное сгеаИо ех пШИ (творение из ничего) — к такому предположению приводит художественнорелигиозный, приукрашенный культ гения XIX века, — но формируется в рамках традиции [...]. Каждый композитор не изобретает музыку как некий художественный медиум, но своими средствами вносит в контекст времени индивидуальную творческую игру⁰.

По отношению к Моцарту эту трезвую мысль, по-видимому, необходимо повторять снова и снова. Вместе с тем высказывание Моцарта, приведенное в начале главы, менее всего следует понимать как исповедь эпигона. Он всегда верен себе: откуда бы ни пришла тематическая идея, сколь бы ни был высок тот «трамплин», от которого он отталкивается, композиция всегда оказывается оригинальной, не похожей на образец. Можно продолжать искать и находить все новые и новые модели для моцартовских тем. Однако увлечение этой задачей напоминает, по остроумному замечанию Заслава, игру «Угадай мелодию»^ь. В конечном счете, во времена Моцарта было гораздо более важно то, как композитор обходится с темой, чем то, насколько сама она оригинальна и абсолютно неповторима. Да и куда интереснее сегодня осмыслить результат, нежели просто — без комментариев — констатировать исходный импульс.

Впрочем, как обычно, у каждой проблемы есть не одно решение. Нельзя, наверное, сбрасывать со счета и то, что сам Моцарт вполне отдавал себе отчет в степени своей тематической изобретательности, которая далеко возвышалась над средним уровнем композиторов-современников. Достаточно еще раз напомнить о его многозначительной реплике в письме к отцу зимой 1784 года: «...ни в одной из опер, которые будут сочинены и поставлены до моей, не будет ни одной мысли, похожей на мою»^с.

Для знатоков и любителей, или Мера и чрезмерность «_Чег0

р_ых0.

тише!? — Нечто среднее»*. «Нечто среднее» — так на русский язык можно перевести понятие МШеШт%е. Главное его значение, которое можно выяснить из контекста моцартовской переписки, — отказ от крайностей, «середина» между музыкой для знатоков (Кеппег) и для любителей или, точнее, не-знатоков (ШсМ-кеппег). Знаменитая цитата о природе клавирного концерта — именно об этом.

> Концерты представляют собой как раз нечто среднее между слишком сложным и слишком легким. Они блестящи, приятны для слуха. Но, естественно, без того, чтобы впадать в пустоту. Что-то тут или

а Копгаё. 8. 146.

Ь 2.а$1а\ч. Р. 291.

с Письмо от 10 февраля 1784 г. — Впе/еСА III. 5. 300.

(3 Письмо от 28 декабря 1782 г. — Впе/еСА III. 5. 246.

го

I

С.

О

н

X

го

О

с

2

о

о

О

Н

О

а>

&

Он

О

и

н

там смогут оценить только знатоки, но все же при этом и незнатоки должны получить удовольствие, хотя и не понимая почему^а.

Моцарту, по-видимому, совсем не безразлично, как обычная, а не избранная публика воспримет его произведения. Снобизм ученого музыканта ему принципиально чужд, хотя он сам признавал, что науку композиции освоил более основательно, чем кто-либо из его коллег^ь. Он был включен в музыкальную жизнь настолько органично и основательно, настолько зависел от нее, что оставить в стороне такие явления, как мода и вкус разных слоев публики, он не мог. Кого именно он считал знатоками и незнатоками?

Резонно было бы предположить, что разделение проходило между профессионалами и дилетантами. Ответ, однако, не столь прост. Известно, сколь высоко и Вольфганг, и его отец ценили мнение Хассе и падре Мартини в годы, когда юному композитору нужна была поддержка, как были важны для Моцарта в пору его творческого самоопределения и зрелости отзывы Каннабиха, Мысли-вечека, Глюка, Й. Гайдна, Сальери. Вместе с тем умения и знания некоторых своих собратьев по цеху Моцарт не слишком ценил. Среди них, например, — аббат Фоглер, немецкий композитор, органист, педагог, автор труда по теории композиции. В разное время он занимал пост придворного капельмейстера в Мангейме, Стокгольме и Дармштадте. Ни композиторские, ни теоретические, не педагогические достоинства Фоглера у Вольфганга не вызывали никакого уважения:

> Господин вице-капельмейстер Фоглер, который на днях вел службу, —

ничтожный музыкальный паяц^с [...]. Он написал МЬегеге, которое, как все говорят, невозможно слушать, так как все в нем неправильно [...]. Он дурак, возомнивший, будто лучше и совершеннее него нет. Весь оркестр от первого и до последнего человека его не любит [...]. Его книга служит больше для обучения счету, чем композиции. Он говорит, будто за три недели выучит композитора, а за шесть месяцев — певца. Но этого никто не видел^ё.