Мое частное бессмертие
Шрифт:
Вот только – тесть?
Хоть бы не умер.
Бросит меня Надька – если умрёт!
И ведь, главное, знак был! Был знак!
Знак.
Жил в тёмной кладовке у Ноги. Всё развлечение – ВЭФ «Спидола» (экспортная модель! Вашингтон и Мюнхен пробивают любые стены, любые глушилки!). И вот, пробило: «Передаём главы из романа писателя Ша. О насильственном советском захвате Молдавии
Послушал 1-ю главу (в 13.05 после новостей).
Так себе.
Не Бредбери, не Станислав Лем.
Но то ли из-за вкусного шипенья ультракоротких волн, в которых и самое стёртое русское слово поворачивается бочком поджаренным и ароматным, а может, оттого, что он сам, Лёва Пешков, помнил себя не раньше марта 1942-го (карантин-детприёмник в Куйбышеве), а всё, что до 1942-го, – погружено в кисельный туман… – но в 20.00 того же дня ловил повтор…
И так всю неделю – 13.00, 20.00… 13.00, 20.00… 13.00, 20.00… – глава за главой.
Пока седьмое чувство не торкнулось.
Это не Петра ли Фёдорча роман («писатель Ша» – Шор?!.). Тот самый, под бормотанье, ха-ха! (Он свои книги – как пишет?! Каждое слово – бур-бур-бур! – вслух! Мы с Надькой ржали у себя за стенкой! Щипали друг друга, чтоб не ржать).
И названье какое-то родное.
«В детстве, то есть прошлой осенью…»
Стоило Пешкову повторить: «В де-е-етстве… то-о-о есть… про-ошлой…», как голос тестя включался в голове.
…Но постучали снаружи, и замечтавшийся Пешков укатал шнур, продул ножи, завернул электробритву в попонку. Пошлёпал «Детским кремом» по щекам.
Двинулся в обратный путь по вагонам.
Как раз въехали на мост.
Под мостом неповоротливая излучина Днестра вытянулась вдаль. Складки горизонта размыты в снежном паре.
Пешков остановился и стал смотреть в окно.
Не здесь ли, над этой излучиной, по переправам, наведённым советскими военными инженерами, происходил в реальности тот самый шипяще-запретный, из «ВЭФ Спидола», «насильственный захват Молдавии 28.06.1940»? Не здесь ли клубился и его собственный кисельный туман – от беспамятства первых лет жизни до карантина-детприёмника в Куйбышеве?
«Да нет, вряд ли! – подумал. – Чтобы тесть – и «Голос Америки»?!. Он ведь коммуняка. Работник органов (4-е управление). Не стыкуется никак!»
Шум отвлёк.
В тамбур из сцепной кабины поспешно вышли люди.
Они одинаково хлопали себя по карманам.
За ними, преследуя их, шёл сухонький старикашка-контролёр в кителе.
«Приготовиться к проверке билетов!» – произнёс голос за спиной.
Это второй контролёр надвигался сзади. Молодой, бычачий.
Они сходились, как ножницы, – эти 2 контролёра, молодой и старый.
Как стены пещеры – в «Али-Бабе».
Все проснулись в вагоне.
Поезд катил,
Как раз возле Пешкова оба контролёра встретились.
Пробитая компостером, картонка билета вернулась к Пешкову.
– Здравствуйте, Андрей Иванович! – произнёс вдруг его язык. – Чего?.. А!.. Ну здравствуйте! – ответил один из контролёров. Тот, который старикашка.
– Пэ… пэ… пэ… – пригляделся он после заминки.
– Пешков! – подсказал рот Пешкова. – Пешков Лёва!..
– Пешков! – зафиксировал Андрей Иванович. – Ну и что?.. Ты чего тут?.. Проживаешь?.. Работаешь?..
– Проживаю!.. И работаю!..
Это был Андрей Иванович, директор детского дома (Чувашия, село Троицкое, 1944–1948).
Он не меньше Пешкова удивлён был встрече.
От удивления в нём даже испуг чувствовался.
2-й контролёр переводил взгляд с одного на другого, и выражение его лица следовало за выражением Андрея Ивановича.
В вагоне все молчали вокруг них.
– Так ты местный, что ли? – Андрей Иванович повертел головой по сторонам. – И это по какой ты тут работе?..
Как будто 24 года не прошло.
«Наладка!» – хотел просто и доступно объяснить Пешков.
Но язык точно сорвался с приводных ремней.
– Автоматика на заводах!.. – забормотал он. – Э-э-э…
Коммутация проводов… э-э-э… на кросс-плате… счётчики…
И ужаснулся тому, что говорил. В самом деле!
Изумление, испуг окончательно стекли с лица Андрея Ивановича.
– А, пролез! – верхняя губа его открылась, железный обруч зубов блеснул.
Это он улыбался так.
– А чего к нам в детдом попал? Если местный!..
– Эвакуировали! – рассказал Пешков, страдая. – Тут же немцы были!..
Это «эвакуировали» было той же породы, что и «коммутация проводов на кросс-плате».
– А вы?.. – попробовал перевести разговор.
– Я?.. – удивился вопросу Андрей Иванович. – А что я?! Я к пенсии переехал!.. Я ведь всю жизнь там, где холодно и голодно!.. Можно мне хоть на пенсии фруктов поесть?.. Или это только твоей нации можно?..
В лице его стояло теперь прочное и властное выражение. Как в детдоме когда-то. Что-то вроде «Ну вот, я же говорил!»
И у 2-го контролёра лицо перестало быть опасливым, но подпустило ту же улыбку всезнания («Ну вот! Я же говорил!»), а потом и вовсе стало злым.
И они пошли себе, не попрощавшись, в сторону головного вагона. Два твёрдых карандаша в кителях.
Пешков засопел, загрустил, засмотрелся в красный пол. «Пролез!.. – повторил про себя. – Пролез… а?!.»
А может, это сон?..
Может, Нога наколдовал?
Потому что недавно пили за его д.р. (в общаге птицезавода в Коммунарске), а Нога дуреет с одного стакана: «Ну всё, тридцатник, молодость прошла, жизнь кончена!..»