Мое частное бессмертие
Шрифт:
«Вот и всё, Коля. Как пришли, так и ушли из Бот. сада. Hам ливень все планы снёс! А что на Новый год с Лебедевым была, так это педколлектив у нас такой: опекают меня после гибели папы, ареста Лёвушки!..»
3
Прошло 3 года…
Лебедев. Стажировка в Москву.
Лебедев целовал Надю за колонной аэропортовского буфета.
Они были скрыты от всех, и только буфетчица, когда отступала к полке с ассортиментом, могла видеть рыжие борты лебедевской дублёнки.
За буфетной стеной
Прислушиваясь к нему, Лебедев уговаривал себя, что не боится отрыва от земли и 8000 м небесной пропасти.
Кишинёв. Аэропорт. 1974, февраль.
Он целовал… нет, скорее тыкался подбородком, ртом и носом в пятно Надиного лица. В общественных местах она была недотрога. Но теперь ему казалось, что его поцелуи и неспокойные руки делают своё дело, его плотское пламя перекидывается на неё, вот и плащик смягчается и губы рождают ответный вздох…
Но, покосившись на её поднятое лицо, увидел открытые глаза, терпеливо глядевшие в сторону, и щепки помады на губах.
– Ну вот! – отстранился он. – В чём я виноват?..
В новой дублёнке ему стало неповоротно, душно.
– Ни в чём! – поправила она волосы.
– Я ведь не гулять еду!.. Вот вредная!..
Помолчали.
Лебедев думал, что она ответит: «А чего! Можешь и погулять!»
Но она совсем не ответила.
– Ты ведь в курсе, что для меня Москва! – проговорил он сбивчиво. – Для моего роста! Для всего будущего моего!.. И нашего!..
И, ничего не добившись этой глуповато-взволнованной тирадой, добавил:
– Обещаю, Надьк! В Музей Толстого в первые же дни!.. А хочешь – прямо с самолёта!..
О! Вот это было дело!
– Найди все письма Льва Толстого в Молдавию! – захлопала она ресницами. – Ты понял – все! До единого! Не важно, какого года!..
– Найду все письма Льва Толстого! – подтвердил. – С сотворения мира – до наших дней!..
– И с этим… Рэмом поговорить! Про харьковский период!..
– Святое дело – про харьковский период!…
Прижалась благодарно.
– А это правда, – заулыбался, – что в детстве ты без спроса, одна, убегала в аэропорт?!. Посмотреть, как самолёты взлетают!..
– Да, правда!.. Возле той решётки стояла!.. – кивнула куда-то вбок.
Лебедев посмотрел, куда она кивала.
Глухая стена.
– А вообще-то неправда! – передумала. – Так, приезжала с папой за компанию – покупать подшипники у таксистов! Таксисты тут спекулировали запчастями, а я просто с папой любила быть – всё равно где!..
«С папой любила быть» – было молвлено с нажимом, обидным для Лебедева.
И потому он мог бы подкинуть ответную шпильку. Что-то вроде: «Ещё бы! С таким папой!»
Но не подкинул. Пощадил.
– Подшипники? – спросил нейтрально. – Зачем?..
– Папа своими руками «Победу» собирал!.. Купить – денег не хватало!..
И Лебедев снова почувствовал укол. Как будто он виноват в том, что её папаша (вообще-то военный в чине и писательский секретарь) на «Победу» не накопил.
– Ну вот чего ты дуешься? – расстроился он.
– Представляю, какой ад был в его душе – из-за мамы!..
Hаконец в её голосе подвоха не было.
Потом, в самолёте, пока грели турбины, он вспоминал, как поразили его открытые Надины глаза, глядевшие в сторону, их терпеливо-скорбное
Его затрясло от обиды.
«Хохотушка! – подумал сердито. – Баба-ураган!.. Мастер показухи на самом деле!.. Мол, как ей важно всё, из чего я состою: мои мысли и вкусы, учителя, друзья, Кастанеда-Гуржиев!.. Хм-м.
Пока не прихлопнула, как комара. Штампиком ЗАГСа по голове!
А теперь и притворяться лень!..»
Выехали на взлётную полосу.
Взлетели.
Пришлось отвлечься.
«Что держит самолёт в воздухе?» – вопрос, неизменно лишавший его покоя накануне вылета.
Помнится, даже конспект завёл с выписками из «Науки и жизни»: что-то там про плотность воздуха, уравнение Бернулли, расчёт подъёмной силы крыла…
Фигня.
Утробный страх пересиливал.
Это когда идёшь себе по земле, увлекаешься, мыслишь… и вдруг – самолёт…
Давно он понял: одна его собственная воля к жизни (молодость, мечты о славе…) диктует самолёту лететь. Воля к ночным пляжам Планерского, воля к тартуским лекциям Лотмана о структуре стиха, воля к покорению Мунку Сардык в Восточных Саянах…
И не дай бог постареть.
Постареешь, утратишь вкус к победам – никакой Бернулли не поднимет!
Итак, полетели.
Пламя целой жизни заколебалось… и уравновесилось.
Моя взяла.
Так на чём я остановился… Ага. Hадя.
«Всё показуха! – вернул старые мысли на место. – Прямота, крупность! Отчаянность и бесшабашность. С голой шеей в любой мороз. Прыжки с парашютной вышки в ЦПКиО. Выпуклый лоб, роговая гребёнка в волосах – всё на простаков!.. И сам голос, вечно охрипший от эмоций, щёки, надутые со сна… Хм-м, и эта её искренность в интиме (вместе и темперамент, и целомудрие), так трогавшая меня… И как это ей удалось: что ещё и не жили вместе, ещё не переспали ни разу, – а я уж в курсе, когда у неё месячные, хотя не спрашивал! Гипноз? И потом, когда стали вместе жить, спать в одной кровати, всегда её тяжёлая нога на мне, куда ни повернусь: на правый бок, на левый!.. Ну и самое главное… этот её папаша из озера, «Третий Ша» (во как сам Исаич [28] припечатал!), из-за которого теперь по архивам бегать, письма Толстого копать!.. Hадоело!.. И хорошо, что разлука!»
28
В какой связи «Исаич» (А.И. Солженицын) так припечатал её папашу, было непонятно. Как и то, что означает это «третий Ша». Но Солженицын и вправду так припечатал в интервью по «голосам». И хотя своими ушами Лебедев этого не слышал, но и А., и В., и М. (приятели, которым можно верить) подтвердили, что – да, было дело, припечатал
Самолёт набрал высоту.
Из-за занавески вышла стюардесса с подносом.
Лимонад, леденцы.
Всё пришло в равновесие.
Мысль о разлуке понравилась ему.
Он повеселел, хмыкнул и, сунувшись в проход между креслами, стал делать знаки Виле К., бывшему однокласснику, 2-му дирижёру Оперного, сидевшему в нескольких рядах сзади.
В аэропорту Виля был с молодой особой, очень эффектной. И лишь кивнул, идя мимо. А теперь легко поднялся и пришёл: «Привет, Гусь!» Лебедев тоже поднялся, и они удалились в хвост самолёта, где было два свободных кресла через проход.